Проблема общины: от и. В. Киреевского и а. Гакстгаузена до м. М. Ковалевского и л. Г. Моргана

В течение 40—70-х годов XIX в. представление о докапиталистических обществах сильно изменилось под влиянием новых данных. Хотя данные эти были в основном добыты не на материалах стран Азии или Африки, они в огромной мере повлияли на изучение общественного строя стран Востока. Возникновение современной периодизации всемирной истории невозможно понять без знакомства с открытием общинного строя в европейских странах. Прежде всего община была

обнаружена и изучена в России.

Не прошло и 30 лет с того момента, как Манро и Уилкс описали индийскую общину,— и вдруг русские славянофилы объявили, что славянство, и в особенности русский народ, отличаются от других народов своим общинным устройством. Славянофилы указывали на сельский так называемый «мир» с его общей собственностью на землю, периодическими переделами крестьянских наделов, коллективным обсуждением сельских дел, выборностью. Считая эту черту социального строя России одним из проявлений самобытности русского духа (которую они объясняли религиозными причинами), славянофилы, по-видимому, первыми в истории поставили вопрос о том, что страна, где развитие капитализма еще не зашло далеко, может благодаря общинному устройству сделав скачок в своем развитии, миновать стадию, уже достигнутую передовыми нациями. Выражали они эту догадку, конечно, в смутной, фантастической форме, Первым, у кого мелькнула эта идея, был, кажется, И. В. Киреевский — философ-поэт, ученик Шеллинга, романтик, «русский Дон Кихот» (по словам Писарева). Он известен преимущественно как один из творцов консервативной философской системы, стоявший на самом правом крыле славянофилов (в отличие от А. С. Хомякова, Ю. Ф. Самарина, настаивавших на освобождении крестьян с землей, И. В. Киреевский выступал за освобождение без земли).

106

Меньше внимания обращает на себя обычно тот факт, что ранние взгляды И. В. Киреевского до постигшего его в 1832 г. тяжелого внутреннего кризиса (цензура закрыла основанный им журнал «Европеец», в который Киреевский вкладывал всю душу) существенно отличались от позднейших. В опубликованной в 1832 г. статье «Девятнадцатый век» русский мыслитель четко наметил два этапа всемирной истории — до и после Французской революции («половины восемнадцатого века»). Не приемля революции, автор все же признавал ее объективно положительную роль в истории: отживший старый порядок был разрушен, и новый (т. е. по существу буржуазный) строй возник после революции как разумная «середина» между революционным и дореволюционным направлениями. Делясь  с  читателем  такими исключительно смелыми в условиях России Николая мыслями, Киреевский продолжал: «Так образованность европейская является нам в двух видах: как просвещение Европы прежде и после половины восемнадцатого века. Старое просвещение связано неразрывно с целою системою своего постепенного развития, и чтобы быть ему причастным, надобно пережить снова всю прежнюю жизнь Европы. Новое просвещение противоположно старому и существует самобытно. Потому народ, начинающий образовываться, может заимствовать его прямо и водворить у себя без предыдущего, непосредственно применяя его к своему настоящему быту» 166, 107].

Остатки прежних взглядов, прекрасные мечты о возможности для России, заимствуя западные достижения, шагнуть прямо в какое-то светлое будущее, еще бродили в голове И. В. Киреевского⁸, когда он в 1838 г. в письме к А. С. Хомякову высказал свою надежду на сельскую общину —· «мир», которая составляет, по его мнению, преимущество России перед Западом. «Частная, личная самобытность, основа западного развития,— утверждал он,— были у нас так же мало известны, как и самовластие общественное. Человек принадлежал миру, мир — ему. Поземельная собственность, источник личных прав на Западе, была у нас принадлежностью общества. Лицо участвовало во столько в праве владения, во сколько входило в состав общества·» [165, 115}.

Любопытное совпадение: в том же, 1838 г. Киреевский пишет неоконченную повесть «Остров», где рисует утопическре общество, образ жизни которого «был совсем необыкновенный. Земля была общая, труды совместные, деньги без обращения, роскошь неизвестна; а между тем, вся образованность древней и новой Греции хранилась между жителями во всей глубине своей особенности, неизвестной Западу и забытой на Востоке. В их занятиях работа телесная сменя-

107

лась умственною деятельностью. В собраниях правдивость, доброжелательство и стремление к возвышенным наслаждениям духа. В семейном кругу глубокий мир и чистота. В воспитании детей развитие душевных сил без насильственных напряжений, — ненависть к притворству и презрение к нелюбовному чувству соперничества» [167, 177].

Идея особой роли общины была подхвачена А. С. Хомяковым (345; 346] и Ю. Ф. Самариным [279, 245—2501, для которых она, в частности, служила аргументом в пользу извечности права крестьян на землю и обязательности наделения их землей при отмене крепостного права.

На Западе о существовании общины в России узнали из исследования А. Гакстгаузена. Этот «флегматичный вестфальский агроном, консерватор старого закала и благосклоннейший в мире наблюдатель» [134, 198] посетил Россию в 1843 г., с тем чтобы изучить ее сельское устройство. Исследуя в 1830—1838 гг. земельный вопрос в Германии, Гакстгаузен сталкивался с остатками общинного быта, которые, однако, показались ему до того чуждыми современной германской жизни, что он принял их за какие-то особенности социального строя славян, заимствованные населением Германии у славянских племен, некогда обитавших на этих землях. Посетив Россию, Гакстгаузен не только исследовал русскую деревню, но и познакомился со взглядами славянофилов ⁹.

Гакстгаузен думал своим исследованием оправдать крепостнические порядки, приукрашивал положение крестьян в России. В рисовавшемся им идеальном порядке община заняла достойное место. «Тогда как все страны Западной Европы,— писал он,— должны быть по их историческому развитию причислены к феодальным государствам, Россия должна быть названа патриархальным государством... Так как каждый русский селянин принадлежал к какой-нибудь общине и, как член общины, имеет равномерный участок земли, то в России нет пролетариата... Мечты европейских революционеров имеют уже свое реальное осуществление в русской народной жизни» [123, XIX]. Совсем иные выводы сделали из книги читатели — а их оказалось много, отчасти потому, что капитальный труд Гакстгаузена был написан живо и доступно.

Первые два тома вышли в канун революций 1848 г., беспощадно вскрывавших (особенно французская) внутренние антагонизмы буржуазного общества. Это произвело громадное впечатление на передовую интеллигенцию разных стран; поражение пролетариата во Франции толкало ее на поиски новых путей. Именно в 1848—1849 гг. славянофилы подробно развили' свою идею особой роли русской общины как сред-

108

ства избежать пороков и противоречий Запада. «Русский человек,— говорили славянофилы, — порознь взятый, не попадет в рай, а целой деревни нельзя не пустить» [279, 247].

Взгляды славянофилов отражали в основном интересы значительной части либеральных русских помещиков с их «православным» национализмом, панславизмом, монархизмом при некотором налете патриархальной демократичности, отстаивании умеренных буржуазных реформ. Но концепция особого пути России захватила и радикальные круги. А. И. Герцен, знакомый со взглядами славянофилов на общину с начала 40-х годов, обратился к этой идее после того, как стал очевидцем кровавого подавления пролетариата в Париже в 1848 г.

Потрясенный виденным, активный «западник» Герцен глубоко разочаровался в капиталистическом Западе. В мучительных раздумьях о будущем России он искал для нее возможности избежать капиталистического этапа, и — ради этого — подхватил мысль о «части социализма», давно воплотившейся будто бы в русской деревне. Труд Гакстгаузена особенно подходил ему как солидное обоснование выводов, которые славянофилы формулировали далеко не научно.

В 1848 г. Герцен писал московским друзьям: «Книги Гакстгаузена, экземпляры путешествующих русских — все это возбуждает новое понятие, на нас перестают смотреть с точки зрения кнута, снега и почтовой езды. Нас считают социалистами по преданью» [131, 90].

Хорошо видя реакционную подоплеку взглядов А. Гакстгаузена, Герцен из его концепции сделал неизбежные, как он считал, демократические выводы. Они были изложены главным образом в статье «Россия» (1849) и брошюре «О развитии революционных идей в России» (1850—1851). Эти работы, напечатанные первая на французском языке, вторая на немецком и французском, призваны были обосновать мысль, что Россия может «перейти к самому неограниченному коммунизму с той же легкостью, с какою она бросилась с Петром Великим в европеизм» [128, 128].

«Община,—утверждал Герцен,—спасла русский народ от монгольского варварства и от императорской цивилизации, от выкрашенных по-европейски помещиков и от немецкой бюрократии. Общинная организация, хоть и сильно потрясенная, устояла против вмешательства власти; она благополучно дожила до развития социализма в Европе. Это обстоятельство бесконечно важно для России» (135, 323].

Герцен надеялся, что Россия, восприняв социалистические идеи Запада, сможет перейти к коммунизму без каких-либо хозяйственных и классовых потрясений, просто благодаря наличию общины. «То, что является для Запада только на-

109

деждой, к которой устремлены его усилия,— писал он,— для нас уже действительный факт, с которого мы начинаем; угнетенные императорским самодержавием, — мы идем навстречу социализму, как древние германцы, поклонявшиеся Тору или Одину, шли навстречу христианству» [134, 204].

Сравнение с древними германцами показательно: Герцен смутно угадывал возможность для отсталых стран перейти к более развитым общественным отношениям, минуя определенную стадию социального развития. Однако предпосылки такого перехода он понимал неверно. В идеализации русской общины выразились определенные реакционные черты теоретических взглядов автора; сказалось, по-видимому, влияние славянофильских увлечений, несмотря на то что сам Герцен вел прежде с этим течением борьбу. Позиция А. И. Герцена в целом была демократической и революционной, но его концепцию особого русского пути Маркс и Энгельс справедливо подвергли резкой критике. В теории Герцена было много от художника, но недостаточно от ученого. Тем не менее, как часто бывает в истории общественной мысли, его концепция общины имела величайший успех, сделавшись знаменем поколения русских революционеров.

Открытие соседской общины вслед за Индией в России объективно подрывало концепцию особого общества азиатского деспотизма. Те же черты — община, общинное владение землей — обнаружились и в Европе. Правда, Россию можно еще было выдать за страну азиатского типа развития, царизм приравнять к азиатской деспотии. Народники объявляли Россию такой же самобытной и исключительной, какой когда-то европейцы описывали Индию. Но за книгой А. Гакстгаузена последовали исследования Г. Л. Маурера 200; 392а]. Будучи, как и Гакстгаузен, человеком консервативных убеждений, баварский чиновник Маурер своими капитальными трудами, начавшими появляться в середине 50-х годов, совершил в науке настоящую революцию, добросовестно доказав существование общинных пережитков в современной ему Германии и проследив историю общины от древних германцев. Выяснилось, правда, что германская община уже в древности отличалась от «азиатской» более развитой собственностью отдельных семей на наделы. Но все же община оказывалась теперь повсеместным явлением, и разговорам об исключительности Востока должен был, очевидно, прийти конец.

В России всеобщий интерес к общине отразился, в частности, в трудах Н. Г. Чернышевского, находившегося, как и А. И. Терцен, под сильным впечатлением работы А. Гакстгаузена и возлагавшего на русскую общину большие надежды. В своих рассуждениях, однако, он предстает гораздо бо-

110

лее осторожным исследователем, чем Герцен. Прежде всего, Чернышевский отверг всякие иллюзии о том, что «общинный дух» можно считать «каким-нибудь таинственным качеством, исключительно свойственным славянской или великорусской натуре» (352, ЗОЗ], так как общинное устройство было у немцев, французов, англичан, итальянцев — словом, у всех народов. Он не идеализировал роль русской общины в истории. Сохранение общины, писал Чернышевский, «есть следствие невыгодных обстоятельств нашего исторического развития», и гордиться тут нечем, «но как самые хорошие вещи имеют свою дурную сторону, так и самые дурные вещи свою хорошую» [352, 303j.

Чернышевский доказывал, что у отставших народов обычно есть возможность избежать всех этапов развития, пройденных передовыми: «Гегель положительно говорит, что средние логические моменты чаще всего не достигают объективного бытия, оставаясь только логическими моментами. Довольно того, что известный средний момент достиг бытия где-нибудь и когда-нибудь, этим избавляется процесс развития во всех других временах и местах от необходимости доводить его до действительного осуществления, прямо говорит Гегель» [351, 329]. Эту возможность Чернышевский считал необходимым использовать: «Все, чего добились другие, готовое наследие нам» (351, 333}. Пока община в России не разложилась под влиянием капиталистического развития, ее можно сделать формой социалистического землепользования, избежав бедствий капитализма и страданий пролетариата 351, 3291.

Мысль Н. Г. Чернышевского о возможности для отсталых стран прийти к социализму, минуя капиталистическую стадию, с использованием для этой цели сохранившейся общинной организации не противоречит современной науке. Но автор не мог видеть утопичности подобных планов в условиях, когда в России отсутствовали современная промышленность и пролетариат, когда нигде в мире не было социалистической страны, которая могла бы оказать русским помощь. Расходясь со славянофилами по коренным вопросам общественного развития, Н. Г. Чернышевский тем не менее писал: «Все теоретические заблуждения, все фантастические увлечения славянофилов с избытком вознаграждаются уже одним убеждением их, что общинное устройство наших сел должно остаться неприкосновенным при всех переменах в экономических отношениях» [350, 199].

В Западной Европе исследование общины в 60—70-е годы расширилось; В качестве продолжателя Г. Л. Маурера выступил английский историк и юрист Г. С. Мэн, работавший некоторое время в Индии. Сопоставив данные об общине у

111

славянских, индийских и германских народов, Мэн добавил к ним ирландские, греческие и римские материалы. Вывод Маурера о существовании общины он распространил на историю всех народов индовропейской (арийской) языковой семьи.

Недостатками работ Г. С. Мэна были формально-правовой подход к изучению ряда социальных институтов докапиталистического общества, убеждение, что изначальной ячейкой общества была патриархальная семья, отсюда же — преувеличение роли индоевропейского «родства» народов. Мэн выступал в качестве апологета британской колониальной политики.

Недостатками страдал и его исследовательский метод: широкие обобщения часто не подкреплялись — в отличие от Г. Л. Маурера — обильным фактическим материалом, превращаясь, по существу, в постановку вопросов. Вместе с тем некоторые обобщения и предположения Мэна оказались верными.

Мэн считал несомненным существование в индийском обществе с древности частной собственности на землю; поэтому систему райатвари, введенную английскими колонизаторами, он определял как безусловно не соответствовавшую индийской традиции {см. 392, 106]. Для средневековой Индии он считал характерным процесс феодализации, отнеся его к периоду мусульманского господства. Г. С. Мэн отмечал в Индии явления, свойственные и европейскому феодализму: коммендацию, превращение аллодиальной собственности в условную.

Не находя в Индии «абсолютной» частной земельной собственности в европейском понимании, он правильно учитывал, что такая форма собственности и для Европы является продуктом лишь позднего феодального развития. «Феодализация Индии, — писал Мэн,— если можно так сказать, на деле никогда не была завершена» [392, 158].

Во многом последователем Г. С. Мэна был на заре своей научной деятельности Μ. Μ. Ковалевский, называвший себя его учеником. Приверженец позитивистской философии О. Конта и Г. Спенсера, Μ. Μ. Ковалевский как ученый испытал также в конце 70-х — начале 80-х годов благотворное влияние идей К. Маркса.

К. Маркс был лично знаком и дружен с Μ. Μ. Ковалевским. Последний в конце 70-х годов был частым гостем в лондонской квартире Маркса. Тема, по нашему мнению, лучшего социологического труда Ковалевского — «Общинное землевладение, причины, ход и последствия его разложения» 174]—была избрана им по совету Маркса. В самой постановке вопроса в этой книге — в интересе к материальной сто-

112

роне проблемы, в осуждении колониализма — чувствовалось влияние великого мыслителя.

В указанной работе Μ. Μ. Ковалевский сознательно пытался   преодолеть  недостатки,   свойственные  работам Г. С. Мэна. Μ. Μ. Ковалевский разоблачал политику западных колонизаторов на Востоке, в области научного метода стремился каждое положение подкрепить большим фактическим материалом, пытался избежать формально-юридического подхода. Он выходил за пределы круга индоевропейских народов, привлекая данные об алжирцах и американских индейцах.

Рассматривая проблему сельской общины, Μ. Μ. Ковалевский показал, что соседской общине предшествовала родовая и что соседская община на Востоке распадается под воздействием как роста частной собственности, так и политики колониальных властей. Процесс этого распада Ковалевский вслед за Мэном называл феодализацией, присоединяясь также к выводу о ее незавершенности [174, 155].

M. M. Ковалевский решительно выступил против теорий особого восточного общества, указывая, что источники неопровержимо свидетельствуют о существовании частной земельной собственности в Индии не только в древности, но и в период мусульманского господства, когда «об обращении мусульманами всей покоренной ими страны в домениальную собственность не может быть и речи. Что бы ни говорили на этот счет путешественники, какой бы смысл ни извлекали еще недавно ориенталисты из изречений Корана о принадлежности земли „в собственность богу", все же приходится рано или поздно согласиться с тем, что слова Абу-Ганефи „Имам не может объявить покоренную страну вакуфом ни всего народа, ни одних только победителей" не имеют иного смысла, кроме того, что радикально отрицают идею обезземеления туземного населения в пользу казны» [174, 121].

Венецианский посол в Московии XVII в. А. Поссевин, писал Ковалевский, не находил и в Московском царстве другого собственника, кроме царя; ту же ошибку делали Бернье, Тевено, Шардэн, Тавернье, Доу, писавшие о странах Востока. Касаясь работ Д. Милля, M. M. Ковалевский отметил «невежество этого замечательного ученого во всем, что касается истории права», его «неспособность допустить самую мысль о существовании иных форм землевладения (здесь выражение M. M. Ковалевского неточно, надо „собственности".—В. Н.), кроме частной или домениальной собственности» [174, 159].

Книги Гакстгаузена, Маурера, Мэна, Ковалевского показали роль и формы общинного устройства с момента разложения первобытного общества. Внутренняя же структура

первобытного общества, несмотря на появившиеся в середине XIX в. работы X. Банкрофта, И. Бахофена и других исследователей, во многом оставалась неясной.

Этот пробел был восполнен с выходом в 1877 г. в США, тогда еще очень провинциальной в смысле уровня теоретических наук стране, книги мало кому известного этнографа Льюиса Генри Моргана. Скрупулезно изучив систему родства и весь общественный строй ирокезов, ученый дал первое описание примитивного общества, покоящегося на родовом устройстве. Родовой строй заменял для людей, живущих на стадиях дикости и варварства, те внешние экономические, политические, религиозные и прочие узы, которые скрепляют воедино цивилизованные общества. Первобытный строй, существовавший тысячелетия без частной собственности, без государства, без привычных нам семейных форм, впервые был наглядно объяснен. Сопоставив родовые институты, найденные у ирокезов, с некоторыми чертами общественной жизни древних греков, римлян, ацтеков, Морган доказал, что классовые общества у всех этих народов вышли из родового строя и долго сохраняли некоторые его черты. Главной причиной, обеспечившей успех и непреходящее значение открытия Моргана, был материализм автора, объяснение общественного прогресса такими факторами, как семейные отношения и даже отношения собственности, которым он уделил значительное внимание. В результате роста собственности, утверждал Морган, возникли рабство, аристократия, деспотизм и т. д., вплоть до представительной демократии (210, 195}. «Собственность и должность,— писал он, почти как Ф. Энгельс в „Анти-Дюринге",— были почвой, на которой выросла аристократия» [210, 329J.

Л. Г. Морган поднялся в своих выводах до утопического социализма. «Гибель общества,—предсказывал он,—должна стать конечным результатом исторического поприща, единственной целью которого оказывается богатство; ибо такое поприще содержит в себе элементы своего собственного разрушения. Демократизм в управлении, братство в общественных отношениях, равенство в правах, всеобщее образование будут характеризовать следующий высший социальный строй, к которому неуклонно стремятся опыт, разум и знание. Он будет возрождением, но в высшей форме, свободы, равенства и братства древних родов» [210, 329}.

Говоря о недостатках работы Л. Г. Моргана, следует отметить, что он несколько идеализировал открытое им родовое общество. В концепции его имелись и другие недостатки, не все в ней подтверждено позднейшей наукой. Автору присущ некоторый схематизм, сведение к одинаковым жестким признакам разнородных явлений, наблюдаемых при переходе с

114

одной ступени социального развития на другую — от высшей стадии дикости к низшей стадии варварства, от низшей стадии варварства к его средней стадии.

Менее всего Морган точен, когда говорит о племенах и народах, находившихся на значительно более высоких ступенях общественной лестницы, чем всесторонне исследованные им ирокезы; у него наблюдается тенденция несколько принизить уровень общественного развития таких народов.

Так, обнаружив у гомеровских греков, римлян «царского» периода и ацтеков времен Кортеса черты родового строя, Л. Г. Морган занес эти общества в разряд первобытных, не знавших якобы государственного устройства. Греческие базилев.сы, римские «цари» и ацтекские правители у него — всего лишь выборные военачальники, подчиняющиеся совету старейшин. Вообще, критерий, предложенный Морганом для перехода от «средней стадии варварства» к «высшей» — открытие плавки и обработки железа, — явно ненадежен, так как, по данным позднейших исследователей, многие народы бронзового века несомненно жили в условиях классового общества и государства. Л. Г. Морган сделал большой шаг вперед, отвергнув шедшие от испанских завоевателей басни о феодальных монархиях ацтеков и инков. Однако когда некоторые частные факты, сообщаемые испанцами, не укладывались в построенную Морганом схему, он слишком часто только на этом основании объявлял их неверными.

Существенные поправки, внесенные наукой в концепцию Моргана за столетие, прошедшее с момента выхода его книги, не уменьшают значения его открытия. Основные черты общинного устройства были прослежены до истоков; общины индоевропейских народов объяснены в качестве пережиточных форм первобытнообщинного строя; единство истории человечества в огромной степени подтверждено. Первобытнообщинный строй, угадывавшийся другими исследователями по остаткам, вкрапленным в структуру современных классовых обществ и государств, был показан Морганом .в первозданном виде, без классов, эксплуатации, государства, сохраняемый и движимый силой родовых связей.