Никифоров В

Вариант третий: нет азиатского способа производства, есть феодализм

Но теория «феодализма в древнем мире» по природе своей не может применяться к истории одного Востока. Страны греко-римского мира также не знали такого «рабовладения», явное отсутствие которого в древней Азии и Египте вызвало все споры. Даже в Римской империи (если брать не одну Италию), в период наивысшего в мировой истории расцвета рабовладения, было, вероятно, больше земледельцев-общинников, чем рабов, т. е. труд -рабов «классического типа» в «основйых отраслях производства» не преобладал. Естественно поэтому появление среди последовательных противников «рабовладельческой» концепции воззрений, согласно которым в древности и в средние века во всем мире, кроме

стран, где по-прежнему господствовали первобытные отношения, существовала одна общественно-экономическая формация — феодализм, рабовладельческие отношения определяются лишь как существовавший внутри нее уклад, в одних случаях более (Рим, Афины), в других—менее развитый. С самого начала в выступлениях некоторых участников дискуссии можно встретить фразы в защиту «вечного» феодализма или единой «формации внеэкономического принуждения». Первое цельное изложение таких взглядов дал Ю. М. Кобищанов.

По его словам, «эксплуатация мелких производителей путем голого принуждения, без посредства обмена, это и есть феодальная эксплуатация... Феодальный способ производства заключается в эксплуатации мелкого производителя путем внеэкономического принуждения... Что касается так называемого рабовладельческого способа производства, то его никогда и нигде не существовало» [686, 43—45).

Последовательность этой точки зрения выгодно отличает ее от многих концепций, при разборе которых много времени уходит на выявление их внутренних противоречий. Прямолинейность суждений Кобищанова привела к тому, что его взгляды раньше других стали объектом критики, хотя принципиальной разницы между ним и, скажем, Васильевым и Стучевским, по существу, не было.

В ходе первых устных обсуждений 1965 г. была высказана мысль, что «опровергнуть существование в древности феодализма, пожалуй, труднее, чем отрицать существование некоей особой азиатской формации. Труднее, так как в данном случае речь идет о реально существовавшем в истории способе производства, причем весьма сходном с рабовладельческим, иногда настолько, что их трудно различить» [686, 238]. Это предположение лишний раз подтверждено, как нам кажется, выходом в свет в 1970 г. брошюры В. П. Илюшечкина [569]. Правда, автор не хочет называть единое (как он считает) докапиталистическое классово антагонистическое общество феодальным, предпочитая термин «вторая основная стадия общественной эволюции». Он трактует этот строй менее упрощенно, чем Ю. М. Кобищанов, подчеркивая все время, что рассматривает его как смешение с самого начала двух укладов — крепостнического и рабовладельческого. Но в основном констатируемая В. П. Илюшечкиным формация не отличается от варианта Кобищанова, так как ведущим укладом в ней придется признать крепостнический.

В. П. Илюшечкин, надо отдать ему должное, привлек множество конкретно-исторических примеров, которые, несомненно, доказывают, что рабство и крепостничество сосуществовали как в древнем мире, так и в средние века. Деление всемирной истории на древнюю и средневековую автор поэтому

объясняет «целой горой различных условностей» (569, 65]. Он не видит разницы в уровне развития производительных сил в древнем и средневековом мирах, а также грани между ними в виде какого-нибудь революционного переворота (победа же в средние века мировых религий не может служить доказательством смены общественно-экономической формации). В. П. Илюшечкин полагает, что «пятичленная» концепция не в силах объяснить, как он говорит, «очень деликатный и щекотливый вопрос о переходе первобытнообщинного строя в одних случаях в рабовладельческую, в других — в феодальную формацию» [569, 77], поскольку, по его мнению, не было воздействия каких-либо более передовых стран на государства раннего средневековья.

Мы могли бы сказать: подлинный спор начинается только· отсюда. Точка зрения Илюшечкина — Кобищанова выгодно отличается от «смешанного» варианта «азиатской» гипотезы своей логичностью, от «французского» ее варианта — тем, что· не подменяет сути спора, от классической теории азиатского способа производства — тем, что апеллирует к фактам.

В чем же разница в подходе к периодизации В. П. Илюшечкина и сторонников «рабовладельческой» концепции? По нашему мнению, в том, что Илюшечкин подходит к проблеме периодизации с позиции негибких, законченных категорий, под которые он хотел бы подогнать реальный исторический процесс, в то время как последователи В. В. Струве, плохоли хорошо ли, исходят из фактического хода истории.

Начнем с деления всемирной истории на древность и· средние века. Неужели все дело в «горе условностей» и границу между этими эпохами можно было бы провести где угодно? Ведь речь идет об основной периодизации, принятой несколько столетий назад и разделяемой до сих пор всеми историками, не только марксистами. Почему они от нее не откажутся? Потому что факты, запас которых все время пополняется, удобно ложатся в нее. Мы, таким образом, исходим не из того, что имеются понятия «рабовладение» и «феодализм», которые надо (или не надо) применять к какому-то периоду, а из существования реальных эпох всемирной истории, которые требуется объяснить.

Экономическое развитие древних и средневековых обществ как Европы, так и Востока определенно показывает две тенденции, сменившие друг друга (в ведущих странах тогдашнего мира) в первые века нашей эры. В первом случае с ростом товарно-денежных отношений усиливается стремление к отделению непосредственного производителя от средств производства; увеличивается число «полных», «классических» рабов, не имеющих в своем распоряжении земли и орудий производства, усиливаются — при всех историче-

ских зигзагах — самые грубые, покоящиеся на непосредственном насилии формы эксплуатации. Для второй тенденции характерны рост эксплуатации, основанной на концентраций земельной собственности в руках немногих; аренда как форма, связанная в то время и с внеэкономическим принуждением; передача непосредственным производителям земельных наделов и прикрепление их к земле в различных формах вместо прежнего стремления к отрыву земледельца от земли; постепенное смягчение эксплуатации, некоторое — небольшое—ограничение ее традицией. С дальнейшим ростом товарно-денежных отношений внеэкономические методы эксплуатации понемногу, медленно, но заметно уступают место экономическим, и, когда вновь в ряде стран начинает наблюдаться обезземеление крестьян, это оказывается теперь связанным с распространением не столько рабской эксплуатации, сколько отношений найма.

Смену этих двух тенденций мы видим в странах Средиземноморья, в Китае, в Индии, причем — что весьма примечательно — почти в одни и те же века.

Взглянем теперь на рассматриваемый вопрос с другой стороны. Выше отмечалось, что противники «рабовладельческой» концепции строят свои теории на рассмотрении способа производства, т. е. основы общественной формации, но игнорируют надстройку, т. е. не рассматривают всю сумму общественных явлений, создающую понятие формации. Сторонники «единой докапиталистической классово антагонистической формации» не составляют в этом отношении исключения. Нередко взаимодействие надстройки и базиса декларируется, но фактически в процессе исследования автор» обращается то к базису, то к надстройке, отвлекаясь от беспрерывной, неразрывной, теснейшей связи между ними и не прекращающегося ни на минуту взаимодействия¹³. Между тем ведущий экономический уклад определяет основные черты и направления развития общества в целом, а отнюдь не одной только экономики.

Но стоит взять всю формацию, т. е. общество в целом,. как разительное отличие древнего общества от средневекового бросается в глаза. В древности цивилизация была сосредоточена на сравнительно узкой приморской полосе, в странах теплого климата, в то время как к северу (Центральная^ Северная, Восточная Европа, Центральная и Северная Азия), к югу (Сахара и районы южнее ее; Южная Индия; Юго-Восточная Азия) и к востоку (Корея, Япония) от нее господствовало варварство. В средние века цивилизация за короткий срок, всего за несколько столетий, распространяется на всю Европу и Азию, кроме районов Крайнего Севера. Для древности характерны политеизм, отражающий разде-

ление общества на не связанные друг с другом ячейки-общины, культ войны, прямой силы, ничем не ограниченного произвола. Для средних веков — господство мировых религий, освящающих существующий строй и вместе с тем проповедью «любви к ближнему» стремящихся как-то узаконить, сделать нормой ограничение наиболее необузданных, жестоких, грубо-насильственных форм эксплуатации. Древности была свойственна общинная организация господствующего класса (господство рода над родом, племени над племенем, города-государства или храма над другими сельскими и городскими общинами). В средние века господствующий класс принимает обычно форму служилого сословия (военного или, как, например, в Китае, преимущественно гражданского) с развитой внутренней иерархией. Для древности очевидны ведущая политическая роль городских общин; нередко преобладание далеких внешних связей над связью с ближайшими районами; подъем городской жизни, сменяющийся затем упадком городских общин. В средние века центр тяжести передвигается сначала в деревню; внутренние связи начинают преобладать над внешними, содействуя консолидации народностей; развитие городов на протяжении феодального периода ведет в конечном счете не к упадку городских общин, а к появлению первых ростков капиталистических отношений.

Перемены в идеологии в Римской империи на рубеже нашей эры идут параллельно с крупнейшими сдвигами политического характера. Неправ В. П. Илюшечкин, утверждая, что, поскольку восстания эксплуатируемых всегда и везде были, наличие их ни о чем не говорит. Бросается в глаза серия мощных народных восстаний, длившаяся (с перерывами) с в. до н. э. до V в. н. э. и служащая наглядным показателем, что экономическая эволюция римского общества сопровождалась периодическими политическими кризисами. Характеризуя последние, историки справедливо отказались от термина «революция рабов», но невозможно отрицать революционный характер гибели античного мира. Надо учитывать лишь, что классовые выступления не представляли собой единовременного политического акта наподобие современных революций; что один социальный взрыв отделялся от другого иногда столетиями; что чисто рабский элемент среди повстанцев только вначале играл значительную роль, основное же их число составляли земледельцы («крестьяне») ; что народные восстания, особенно на последней стадии кризиса рабовладельческого строя, сочетались с варварскими нашествиями, и именно последние, видимо, нанесли уходящему обществу решающий удар.

Конечно, у разных народов черты развития неодинаковы; в странах неевропейских рабовладельческий уклад сохранял-

ся намного дольше, чем в Европе, роль государства, централизации, деспотической власти на Востоке гораздо сильней,. чем на Западе. И все же общие черты, несомненно, есть.

Отражают ли общие черты в надстроечных явлениях общность экономических процессов? Видимо, такая взаимозависимость существует.

Вряд ли правомерно мнение, согласно которому одинаковый базис может порождать разные надстройки и обслуживаться ими. Если политическая и идеологическая надстройки средневекового и древнего обществ были бы сходны, это давало бы право на гипотезу, что перед нами однотипные общества. Но мы видим резкую разницу в надстроечных явлениях, поэтому более вероятной представляется другая гипотеза, согласно которой оба типа обществ имеют различную природу. Конечно, окончательный ответ может дать лишь прямой анализ экономических отношений. Но пока он не проделан с достаточной полнотой, предварительный вывод, основанный на сравнении надстроечных явлений, сохраняет определенную достоверность. Попытка же основывать свои рассуждения не на взаимозависимости базиса и надстройки, а отрывая одно от другого, чревата переходом, по существу, на идеалистические позиции.

Обратимся теперь к вопросу о взаимоотношении между экономическим базисом общества и уровнем развития производительных сил, который плохо поддается объяснению с феодальной и феодально-рабовладельческой позиций. Сторонники этих точек зрения подчеркивают, что за весь период между выходом общества из доклассового состояния иначалом капиталистической эры (в том числе и на грани древности и средневековья) не было такого коренного переворота в сфере производительных сил, в первую очередь орудий труда, который мог бы породить революцию в экономике, вызвать переход от одной формации к другой. Нельзя, однако, понимать взаимоотношение между производительными силами и экономикой так упрощенно, как это делает, скажем, Го Мо-жо, для которого новая феодальная формация сменяет рабовладельческую чуть ли не в тот же день и час, когда бронзовый век уступает место железному см. 1062]¹⁴.

Между коренными изменениями в производительных силах и возникшими под их воздействием экономическими изменениями, несомненно, должно было пройти, при темпе развития, имевшем место в древности, очень много лет. При таком подходе великий технический поворот, связанный с переходом к металлическим орудиям (начинающийся появлением бронзы почти у всех народов более или менее одновременно с возникновением классового общества и заканчиваю-

щийся только полной победой железа), может рассматриваться как база последующего перехода от рабовладельческих отношений к феодальным. Весь переход в сфере орудий труда от камня к железу, т. е. энеолит, бронзовый век, ранний железный век, совпадает тогда хронологически с существованием тех обществ, находящихся между общинным и феодальным строем, которые принято называть рабовладельческими.

При таком толковании действие в докапиталистических обществах закона обязательного соответствия производственных отношений характеру производительных сил объяснимо с точки зрения теоретического подхода и конкретного развития истории. Полностью отпадают, например, сомнения, связанные с тем, что в начале феодального периода уровень развития производительных сил был отнюдь не выше, чем при рабовладельческом строе. Напомним, что именно этот момент привел Васильева и Стучевского, Меликишвили и некоторых других к отрицанию в данном случае роли производительных сил. С точки же зрения, которая кажется нам последовательно материалистической, ранний феодализм по уровню развития производительных сил вовсе не должен во всех отношениях превосходить гибнущее античное общество. Достаточно того, что производительные силы развитого феодализма безусловно выше, чем самая высокая точка развития античных производительных сил.

Можно ли говорить о «заимствовании» германцами и славянами производственно-технических достижений античности? Этот вопрос также не столь неразрешим, как кажется. Заимствование, конечно, надо относить не к концу существования Римской империи, а ко всей истории тысячелетних контактов варваров с народами Средиземноморья. Что хозяйственные достижения цивилизованных народов влияли на производство у более отсталых племен, известно хотя бы из того факта, что переход от бронзы к железу наступил у тех и других с точки зрения масштабов всемирной истории почти одновременно. И это — несмотря на огромный существовавший к тому времени разрыв между греко-римским и варварским мирами в экономической и культурной областях, несмотря на слабость тогдашних связей между народами! Переход германцев и славян от первобытности к классовому обществу начался, следовательно, при гораздо более высоком уровне развития производительных сил, чем в свое время это происходило у народов Средиземноморья. Такая разница не могла не вести к образованию у них различных экономических систем.

К тому же прямые заимствования зафиксированы историками не только в сфере производства, но и в надстройке,

где они, конечно, носили гораздо более явный и непосредственный характер. Мы имеем в виду принятие германцами и славянами христианства, т. е. идеологии, соответствующей в основном уже новой, феодальной общественно-экономической формации.

Итак, на наш взгляд, налицо заимствование отсталыми обществами передовых производственно-технических достижений, заимствование надстроечных институтов. На этом фоне прямое перенесение производственных отношений от римлян к германцам, можно сказать, становится вообще излишним. Напомним, впрочем, об образцовых феодальных хозяйствах своего времени — монастырях, об их усилиях по перенесению опыта передовой феодальной экономики из областей бывшего греко-римского мира в варварские страны, не испытавшие до того непосредственного воздействия античности. Напомним и достаточно известные факты сознательной деятельности в том же направлении государственной власти, игравшей столь выдающуюся роль в процессе развития переходных обществ. Критики рабовладельческой концепции утверждают, что она не соответствует новым, добытым наукой фактам. Пока что они, однако, таких фактов не привели. Конкретная история подкрепляет скорее, как мы видим, рабовладельческую концепцию, чем умозрительные построения ее противников.

Когда же последние обращаются к достоверным фактам истории, они дают им, на наш взгляд, неверное толкование. Существует, например, предположение, что даже в античном мире рабский труд в земледелии отнюдь не преобладал. Этот момент служит для авторов гипотез, рассмотренных выше (в частности, для Ю. М. Кобищанова), одним из существеннейших доводов против рабовладельческой концепции. При этом они, как из аксиомы, исходили из мысли, что «ведущий» (т. е. определяющий лицо формации) уклад обязательно должен количественно преобладать в основной отрасли экономики.

Такой подход вызывает серьезнейшие возражения. Земледелие было основой экономики не только почти всех обществ древнего мира, средних веков, но и большей части нового времени. Однако в капиталистическом мире труд наемных работников в земледелии начинает преобладать (и то, как известно, сначала в одной стране!) только с XVIII в. Можно ли на этом основании утверждать, что Англия, совершая буржуазную революцию, была чисто феодальной страной? ¹⁵ Или что в России феодальные отношения господствовали в течение всего капиталистического периода ее истории (ведь труд пролетариев в земледелии и здесь не преобладал)? Конечно, нет. Так и рабовладельческий уклад был

ведущим не в смысле его численного преобладания, а в смысле активной роли в преобразовании общества. Его опорными пунктами были города. Мы согласны с Г. Ф. Ильиным, утверждавшим, что «существование даже небольшого числа рабов может изменить лицо общества, потому что отношения и между свободными начинают окрашиваться отношениями между рабом и рабовладельцем. Процесс общественной дифференциации определяется им, огромная масса свободных постепенно размывается: одна, большая часть становится рабами, меньшая часть становится рабовладельцами» 686, 174].

Добавим, что дифференциация эта нигде, очевидно, не была доведена до конца; напрасно некоторые участники дискуссии ищут, для признания древневосточных стран рабовладельческими, полного, "безраздельного господства в них отношений рабства. Законы общественного развития проявляют себя в виде тенденций. Если преобладает рабовладельческая тенденция (в том смысле, что она подчиняет себе надстройку и служит главным фактором общественного прогресса), такое общество принадлежит к категории обществ. рабовладельческого типа. Ничего другого, кроме тенденции, в этом смысле мы не найдем. Конечно, это — абстракция, новедь общественно-экономическая формация вообще — абстрактное понятие, высшее обобщение реальных закономерностей прогресса.

Необходимость находить каждый раз, на всякой стадииобщественного прогресса, среди нескольких взаимодействующих укладов один ведущий ставит перед историками и экономистами задачу уточнить понятие «ведущий уклад». Интересные мысли на этот счет высказаны В. И. Павловым (692].

«Подводя некоторые итоги нашим рассуждениям о социально-экономических признаках уклада, определяющего формационную принадлежность общества в целом,—пишет он,— мы хотели бы выделить в качестве важнейших следующие: 1) более высокого уровня техническую оснащенность, организацию труда и соответственно его производительность; 2) производство в сфере данного уклада большей массы прибавочного продукта; 3) максимальное поступление этого продукта в высшие, централизующие звенья системы перераспределения; 4) его овеществление в наиболее совершенных видах предметов потребления, оружия и, самое важное^ средств производства; 5) преобладающее воздействие производительно используемой части прибавочного продукта этого уклада на общенациональные процессы расширенного воспроизводства, то есть на накопление (последний показатель. особенно приемлем для капиталистического уклада); 6) ведущее место продукта данного уклада, обеспечивающего со-

держание господствующих классов, персонала надстроечных институтов, аппаратов насилия и идеологического воздействия; 7) место идеологии класса, господствующего в данном укладе, в общенародном мировоззрении и социальной этике, из которой вытекает интенсивность жизненных, прежде всего трудовых, усилий и объем притязаний на материальные Слага» (692, 115).

Перечисленные признаки В. И. Павлов выделил на основе изучения феодального общества с капиталистическим и мелкотоварным укладами в нем. Однако выводы автора имеют несравненно более общее значение, они подходят и для более ранних обществ, включая рабовладельческое. Правда, для рабовладельческого уклада, по-видимому, нехарактерна высокая техническая оснащенность труда (см. пункт 1), но более высокая организация и производительность труда рабов по сравнению с трудом эксплуатируемых общинников несомненна.

В схеме В. И. Павлова можно найти и другие пункты, требующие уточнения или проверки. Так, было бы важно установить, действительно ли в рамках ведущего уклада всегда должна производиться основная масса прибавочного продукта (пункт 2) или достаточно того, что этот уклад экономически обеспечивает функционирование «высших централизующих звеньев всей системы перераспределения» (пункт 3). Во всяком случае, пока что гипотеза В. И. Павлова значительно обогащает и конкретизирует наши представления о механике действия общественно-экономической формации. Она подтверждает, например, что нельзя отрицать существование рабовладельческой формации только на основе «недостаточного» (по каким меркам?) удельного веса рабского труда в экономике.

Непонимание сути «ведущего» уклада мешает правильному определению общественного строя государств древнего Востока. Другим препятствием следует признать общее для ряда авторов (Семенова, Васильева и Стучевского, Меликишвили, Медведева) убеждение, будто эксплуатация земледельцев-общинников через государственный аппарат может быть только феодальной и что налог в докапиталистических обществах, собираемый государством в пользу эксплуататорских классов,— это обязательно рента-налог. (Обнаруживая широкое распространение данной формы эксплуатации во всех раннеклассовых обществах, перечисленные авторы находят, как они думают, во всех этих обществах «феодальные» отношения, предшествовавшие развитым рабовладельческим.)

Начнем с ренты-налога. Как мы уже не раз говорили, государство существует и взимает налог при различных классовых антагонистических формациях. Некоторые авторы

(Γ. Φ. Ильин) полагали даже, что налог вообще нельзя считать формой эксплуатации. С таким категорическим утверждением трудно согласиться. В данном случае все зависит от того, идут ли собранные средства на пользу всего общества или на паразитическое потребление обособившегося меньшинства. На ранних стадиях классового общества, когда общинные пережитки сильны, развивающаяся частная собственность долго маскируется под общественную; налог, собираемый якобы в общих интересах, а фактически — в пользу эксплуататоров, служит в этих условиях самой удобной и. потому распространенной формой эксплуатации. Но обнаружение налоговой формы эксплуатации само по себе не дает ответа, каков классовый характер государства, взимающего налог ¹⁶.

Налог является феодальной рентой в том случае, если во главе государства стоит класс земельных собственников и эксплуатация непосредственных производителей носит феодальный характер, т. е. если норма эксплуатации несколько ниже, чем при рабовладельческом обществе, хозяйственная же самостоятельность крестьянина несколько больше, а внеэкономическое принуждение хотя и сохраняется, но играет меньшую роль, чем в условиях рабовладельческого общества. Если же речь идет о государстве, представляющем класс, основывающий эксплуатацию преимущественно на насильственном присвоении чужого труда, на отчуждении личности, то налог, собираемый таким государством, будет, очевидно, не феодальной рентой, а рабовладельческой данью. Внешнее сходство несомненно: и там, и там государство эксплуататоров собирает налог с земледельцев-общинников. Но это сходство не должно порождать ошибочных заключений (как не ввели исследователей в заблуждение, например, отношения «аренды» в феодальном Китае, в действительности являвшиеся не арендой в буржуазном смысле, а формой феодальной эксплуатации).

Авторы, рассматривающие государственную эксплуатацию" на древнем Востоке как феодальную, основываются на господствующем в историографии убеждении, будто К. Маркс считал, что при налоговой эксплуатации крестьянства налог является феодальной рентой. Понятие «рента-налог» употреблялось Марксом в статьях об Индии.

Л. С. Гамаюнов, исследовавший высказывания К. Маркса об Индии, обратил, однако, внимание [509, 42] на одно место в составленном Марксом конспекте книги Μ. Μ. Ковалевского, где Маркс писал, что уплата хараджа (поземельного налога) индийцами не превращала их собственность в феодальную, точно так же как impôt foncier (поземельный налог) не превращал французскую земельную собственность в фео-

дальную [18, 18]. Далее Маркс пояснял, что земельное владение можно рассматривать как феодальное лишь в том случае, когда владелец платил натуральный или денежный налог де государственной казне, а в пользу лиц, назначенных этой казной [18, 18}¹⁷. Имеется, таким образом, прямое указание Маркса, не позволяющее считать всякий налог с земледельцев феодальной рентой-налогом.

Другая сторона проблемы состоит в том, что власть государства над подданными нельзя всегда трактовать как права верховного земельного собственника: власть людей над людьми развилась раньше, чем прочно установилась собственность на землю. Отношения собственности в докапиталистических формациях вообще, как известно, сложный, недостаточно разработанный вопрос. Нам еще придется возвращаться к нему.

Спросим пока, можно ли безоговорочно именовать собственником земледельца, фактически находящегося под полным контролем эксплуататоров и вынужденного отдавать им чуть ли не весь производимый продукт? Не становится ли собственность на свой земельный участок в данном случае фикцией? Чем такой собственник по существу (не юридически) отличается от раба? Эти вопросы заставляют задуматься, насколько обоснованы суждения тех, кто находит феодальную эксплуатацию на всех этапах истории древнего мира. Феодальные отношения предполагают некоторую самостоятельность непосредственного производителя, для которой в руках у него должна оставаться значительно большая, чем при рабовладельческом строе, доля производимого продукта. Соответственно, чтобы иметь возможность изымать большую долю продукта, производимого тружеником рабовладельческого общества, господствующий класс должен иметь гораздо большую степень контроля над непосредственным производителем, чем это имеет место при феодализме. Эта различная степень контроля и порождает различную организацию производства в масштабе всего общества. Формы контроля могут быть разными: власть государства, власть частного владельца. Но вовсе не обязательно труженик рабовладельческого общества должен ходить голым и в цепях, а человек, имеющий соху и живущий с семьей в хижине, обязательно быть феодально-зависимым. «Главная линия водораздела между рабством и крепостничеством... — пишет, на наш взгляд совершенно правильно, В. П. Илюшечкин, — проходит, по всей видимости, не столько в плоскости различия их как сословие-правовых групп, сколько в плоскости различия в характере связей рабов и крепостных со средствами производства, и определяется степенью их действительной хозяйственной самостоятельности» [569, 12).

Но если разница между рабовладельческой и феодальной экономикой определяется в конце концов долей присваиваемого эксплуататором и оставляемого непосредственному производителю продукта, а также степенью контроля эксплуататора над эксплуатируемым, тогда неправы те, кто πα признаку «обладания» землей характеризует тружеников древности как феодально-зависимых.

Смешение рабовладельческих производственных отношений с феодальными происходит оттого, что разница между рабовладельческой и феодальной формациями безусловно менее четка, чем между обеими этими формациями и капитализмом, не говоря уже о коренной разнице между этими двумя классовыми антагонистическими формациями, с одной стороны, и первобытнообщинным строем, лишенным классов и эксплуатации, — с другой. И рабовладение, и феодализм покоятся на натуральном хозяйстве, возникают — рабовладение всегда, а феодализм во многих случаях — из первобытнообщинного строя, сохраняют многие пережитки первобытной общины, основаны — рабовладение целиком, а феодализм в значительной мере — на внеэкономическом принуждении. В. И. Ленин обращал внимание на то, что экономически крепостное право в России ничем не отличалось от рабства, а пережитки рабовладельческих отношений в южных штатах США не отличались от пережитков феодализма. Чтобы не ошибиться, для сравнения нужно брать не один экономический скелет общества — производственные отношения, а всю формацию, включая надстройку и всю сумму общественных явлений. Стоит взять всю формацию, т. е. общество в целом, и отличие древнего общества от средневекового, как мы показали выше, бросается в глаза.

Три известные истории формы эксплуатации — отчуждение личности, начинающееся с прямого насилия, эксплуатация, основанная на обладании крупной земельной собственностью, и использование наемного труда — возникли с самого зарождения классового общества и присутствуют во всех классово антагонистических формациях. Параллельное распространение всех трех форм эксплуатации особенно заметно в переходные периоды — от первобытнообщинного строя к рабовладельческому, от рабовладельческого к феодальному. Мы тем не менее определяем характер формации по ведущему, господствующему типу производственных отношений. Скажем, тот факт, что в рабовладельческом или феодальном обществе значительного распространения достигал временами наемный труд, не дает нам оснований говорить & существовании тогда капиталистических отношений.

Г. А. Меликишвили пишет: «Наряду с эксплуатацией труда рабов и протофеодального типа эксплуатацией широких

•слоев местного населения в странах древнего Востока мы встречаем также — порой в довольно широких масштабах — эксплуатацию наемного труда. Таким образом, в древнейших классовых обществах Востока оказываются сосуществующими разные формы эксплуатации, причем, как правило, каждая из них имеет довольно неразвитые формы» [643, 72].

Как видим, автор не называет эксплуатацию наемного труда на древнем Востоке, несмотря на ее «широкие масштабы», ни «капиталистической», ни «протокапиталистической». На каком тогда основании он говорит о «протофеодальных» отношениях? (Так же поступают Ю. И. Семенов и др.) Принцип должен быть единым. Раннее распространение форм эксплуатации, достигающих потом, при феодализме, господства, не дает права писать о феодальных отношениях в раннеклассовых обществах. (В данном случае речь идет о таких экономических явлениях, как, например, земельная аренда, и, конечно, не имеются в виду такие формы, как эксплуатация общинников государством, которая, как подчеркивалось выше, не является особенностью только феодального общества.)

Когда-то историки позволяли себе толковать о капиталистических отношениях в Вавилоне, древней Греции, древнем Риме. Марксисты опровергли такие представления; сегодня даже буржуазные авторы о зарождении капиталистических отношений предпочитают писать только применительно к последнему периоду феодализма, поскольку отношения найма, .хотя бы и похожие на те, что возникали когда-то в древнем мире, непосредственно переходят в капиталистические лишь в условиях позднего феодализма. К истории до эпохи широкого накопления капиталов термин «капиталистические отношения» марксисты сейчас стараются не применять. Но того же принципа, очевидно, надо придерживаться при изучении генезиса феодализма. Общественные отношения на древнем Востоке, внешне напоминающие феодальные, не вели непосредственно к феодализму. По-видимому, зачатки феодальных отношений возникают лишь с ростом крупного землевладения (в Средиземноморье, Индии и Китае — в последние века перед началом нашей эры).

Господствующий способ производства накладывает отпечаток на все общественные отношения данной формации, подчиняет и приспосабливает к себе разные уклады. Расширение применения наемного труда, рост значения купцов и владельцев мастерских в рабовладельческом и феодальном обществе целиком остаются в рамках данного строя. Земледельцы-общинники, внутренний строй жизни которых может не отличаться от первобытного, если они платят постоянный налог рабовладельческому государству, перестают быть ча-

стицей первобытнообщинного строя и становятся одним из основных укладов рабовладельческой формации. Поэтому нельзя, видимо, рассматривать данный уклад древнего общества как феодальный (или протофеодальный, феодальный — в каком бы то ни было смысле).

Спор между сторонниками «феодальной» и «рабовладельческой» концепций истории древнего Востока — старый спор. Первые ссылаются на очевидный факт эксплуатации на Востоке «крестьян-общинников». Вторые считают эту очевидность мнимой, указывая, что псевдофеодальные отношения на древнем Востоке, в отличие от настоящих феодальных, не только не более развиты, чем рабовладельческие (античные), но, напротив, более примитивны.

Движенья нет, сказал мудрец 'брадатый. Другой смолчал и стал пред ним ходить. Сильнее бы не мог он возразить; Хвалили все ответ замысловатый. Но, господа, забавный случай сей Другой пример на память мне приводит: Ведь каждый день пред нами солнце ходит, Однако ж прав упрямый Галилей.

Эти строки Пушкина написаны словно для тех современных исследователей, которым тоже приходится идти против «очевидности», доказывая, что феодальные отношения, которые иные «видят» в древней истории с первых же ее страниц, на самом деле — не феодальные.

Круг замыкается: «феодализм в древности» = азиатский способ производства

Выяснилось, что, беря феодальные отношения в нашем обычном понимании — как один из типов производственных отношений,—нелегко доказать наличие феодализма в древнем мире; в этом случае рабовладельческую и феодальную формации (будь то на Востоке или во всем мире) никогда не удастся слить в одну. Это вызывает у сторонников новых формационных гипотез естественное стремление изменить само понимание феодализма.

Уже в начале дискуссии некоторые более проницательные ее участники, например Л. В. Данилова, предвидели, что одним из центральных моментов спора станет вопрос, служит ли основой феодализма крупная земельная собственность или только внеэкономическое принуждение [см. 536, 154}.

В самом деле, если рабовладение и феодализм — разные формации, то основы их должны быть различны. До начала нынешней дискуссии в теоретических работах советских авто-

ров в качестве таковой для рабовладельческого способа производства называлось внеэкономическое принуждение, прямое насилие над личностью, для феодализма — экономическое и внеэкономическое принуждение. Говоря об экономическом принуждении в барщинном хозяйстве, В. И. Ленин указывал: «„Надел" крестьянина служил, таким образом, & этом хозяйстве как бы натуральной заработной платой (выражаясь применительно к современным понятиям), или средством обеспечения помещика рабочими руками» [72, 184].

Могут возразить, что высказывание Ленина относится к России конца XIX в., когда экономические формы эксплуатации в сельском хозяйстве были уже развиты. Можно согласиться, что соотношение между экономическим и внеэкономическим принуждением менялось на протяжении истории феодального способа производства: вначале—преобладание элементов внеэкономического принуждения, немало и прямых пережитков рабовладельческих методов эксплуатации, к концу же феодализма значительно возрастает удельный вес экономического принуждения, что отчасти отразило экономическую подготовку перехода, хотя бы в отдаленной перспективе, к капиталистическому развитию. (Бывают, правда, большие нарушения этой схемы, например крепостное право в России XVII—XIX вв.). В той или иной пропорции, но наличие как экономической, так и внеэкономической эксплуатации свойственно феодальному способу производства на всем его протяжении. Когда же мы устанавливаем, что внеэкономическая форма эксплуатации на всем протяжении развития какого-то общества господствует, это значит, что перед нами не феодализм, а рабовладельческий способ производства; напротив, когда эксплуатация является и по форме экономической — перед нами капиталистический строй.

Противники «рабовладельческой» концепции не раз пытались доказать, что в основе феодализма, как и рабовладения, лежит внеэкономическое принуждение. В этом случае,. конечно, рабовладельческий и феодальный строй сливаются в одну формацию. Так, Л. С. Васильев говорил, что «в обществе, основанном на эксплуатации общинного крестьянства, эксплуатация базируется на внеэкономическом принуждении крестьян-общинников» [686, 119]. И. А. Стучевский, говоря об отношениях феодализма, расшифровывал их как «внеэкономическое принуждение своих соотечественников» (686, 132}. Оба автора подводили теоретическую базу под свою гипотезу единой «вторичной формации». Ю. М. Кобищанов, развивая бескомпромиссную концепцию всеобщего и заполняющего всю историю между первобытностью и капитализмом феодализма, настаивал на том, что «феодальный способ производства заключается в эксплуатации мелкого

производителя путем внеэкономического принуждения» [686, 44]. Из этого он, по-своему вполне логично, заключал: «Экономическую основу римского общества составляла эксплуатация мелких производителей главным образом путем внеэкономического принуждения. Следовательно, римское общество было феодальным» [686, 45]

Теоретическое обоснование указанной точки зрения было в свое время предложено Л. В. Даниловой. По ее мнению, крупная земельная собственность не является основой феодализма, земля при феодализме принадлежит не только феодалам, но и крестьянам. «Даже в тех случаях, — писала она, — когда крестьянин юридически был совершенно лишен прав собственности на свое хозяйство (как это имеет место при крепостничестве), он оставался фактически его владельцем. Во многих обществах, которые оцениваются в нашей историографии как феодальные, крупное землевладение (ни в форме частного, ни даже в форме государственного) не обнаруживается либо вовсе, либо в течение длительных периодов. Тем не менее крестьянство и там подвергалось такого же рода эксплуатации, как и при манориальном режиме» (725, 50—51}.

Советская научная литература, утверждала Л. В. Данилова, механически перенесла на феодальное общество закономерности, свойственные капитализму. В этом автор видела причину появления тезиса об экономической основе феодализма (крупной земельной собственности). По ее убеждению, «общественный строй, квалифицируемый в нашей историографии как феодальный, зиждился на господстве мелкого натурально-замкнутого хозяйства непосредственных производителей — крестьян и ремесленников, эксплуатируемого внеэкономическими методами» [725, 50]. Как видим, эта мысль совпадает с точкой зрения Ю. М. Кобищанова ¹⁸.

Выше, когда речь шла о серьезных недостатках новых формационных схем, отмечалось, что их авторы, пытаясь основываться на изучении производственных отношений, изолируют экономику и от производительных сил, и от надстройки. В данном же случае перед нами другая крайность: игнорирование (невольное, конечно) экономического базиса общества.

Продолжение рассуждений цитируемого нами автора приводит к утверждению, что, хотя характер связей, господствовавших во всех докапиталистических формациях, был порожден соответствующим состоянием экономики, сами связи были неэкономическими [725, 59] и что «господствующие в додокапиталистических обществах сословия не являются господствующими экономически, т. е. монопольно владеющими -средствами производства. (Таковыми они становятся только

при капитализме, отделяющем работника от средств и условий производства)» (725, 62].

Подобный взгляд на докапиталистические формации разделялся А. Я. Гуревичем, по словам которого «механизм движения феодального общества в принципе не может быть сведен к одним экономическим категориям. Подобного рода попытки неизбежно ведут к искажению сущности феодального общества и к подгонке его к обществу капиталистическому» [524, 128]. Выше мы видели, что автор считает в принципе невозможным установление основного экономического закона феодализма, т. е закономерности различных укладов в. данном случае, по его мнению, «несводимы к одной» 524, 128).

Попробуем разобраться в этом. Да, конечно, механизм движения феодального общества нельзя сводить к «одним» экономическим категориям. Но это относится к любому обществу, не только к феодальному. Автор предупреждает против подгонки феодального общества к капиталистическому. Однако это сравнение неправомочно, тяте как и в последнем не все диктуется одной экономикой. Почему невозможно установление основного экономического закона феодализма? Разве «неоднородные уклады», из которых, согласно Гуревичу, складывается феодальный строй, не слиты друг с другом органически в одном социальном организме? Если феодализм — механическая сумма укладов, закономерности которых несводимы к одной, тогда он — не общественно-экономическая формация.

Некоторые авторы, стремясь найти структурообразующие факторы вне экономики и ссылаясь на положение Маркса о двух формах общественных* связей — вещных и личных [см. 7, 107), выдвинули теорию, по которой вещные отношения между индивидами господствуют будто бы только при капитализме; для докапиталистических же обществ, начиная с первобытного, характерно господство не вещных, а личностных отношений. Соответственно классы в полном смысле этого слова, т. е. социально-экономические категории, возникшие на основе «вещных» отношений, свойственны, якобы, только капитализму.

К. Маркс и Ф. Энгельс во всех работах (вспомним хотя бы «Манифест Коммунистической партии») доказывали, что предшествовавшая писаная история была историей борьбы классов. В отдельных случаях Маркс, правда, говорил о классовом делении как особенности капиталистического общества. Однако эти отдельные высказывания не противоречат всему марксистскому учению о классах и классовой борьбе: в них Маркс просто хотел подчеркнуть, что классовое деление в чистом виде, когда его экономическая сущность не

•скрыта патриархальными, сословными и иными покровами, проявляется только при капитализме. Неверно было бы, по нашему мнению, считать на этом основании, что Маркс четко различал классы буржуазного общества от аналогичных

•социальных образований докапиталистической эпохи; что понятие «класс» можно поэтому трактовать в двух- смыслах: в узком — как явление, присущее капитализму, и широком — как обозначение самых различных социальных слоев и групп, включая те, в которых индивиды связаны личностными узами. Такое толкование Маркса позволяет провести резкую грань между капитализмом и «личностными» формациями (речь идет об отсутствии классов на древнем Востоке, о принципиальной возможности доклассового государства и т. д. см. 725, 436—437)). Несомненно, однако, что в современной марксистской литературе прочно закрепилось одно определенное понятие «класс» — то, которое выше названо «широким». Поэтому писать сейчас об отсутствии «классов» в .древнем обществе, на наш взгляд, неправомерно. Путаница понятий порождает лишь нечеткость представлений о коренных различиях между докапиталистическими общественными формациями, ведет не только к слиянию воедино рабовладельческой и феодальной общественно-экономических формаций, но и к добавлению к ним первобытнообщинного строя, т. е. к смешению классовых обществ с бесклассовыми.

Ряд положений, свойственных «личностной» теории, находим также в монографии А. Я. Гуревича [529]. Мы не ставим здесь задачей дать ее общий обзор, поскольку книга не бы-

•ла посвящена специально Востоку и, кроме того, уже подверглась основательному обсуждению [см. 712}. Признавая ценность собранного в книге материала и остроту постановки проблем, выделим лишь некоторые моменты. Стремясь доказать, что экономические («вещные») связи не были при феодальном строе определяющими, автор книги ссылается на указание К. Маркса, что законченную форму вещные отношения приобретают только в буржуазном обществе [529, 21—22]. А. Я. Гуревич в этом месте смешивает, на наш взгляд, ярко выраженную экономическую, вещную форму, какую приобретают производственные отношения при капитализме, с той экономической сущностью, которая, так или иначе, содержится в общественных отношениях любой из формаций в истории человеческого общества ¹⁹.

Автор явно преуменьшает роль феодальной собственности на землю. Он пишет: «Если понимать частную собственность как средство эксплуатации непосредственных производителей, как условие присвоения их прибавочного труда обладателями средств производства, то это понятие безусловно применимо ко всякому антагонистическому классовому обществу» (529,

]. Автор не согласен с таким широким пониманием собственности, по его мнению, понятие «частная собственность на землю предполагает неограниченную свободу распоряжения землей» (529, 26—27}. Не находя, разумеется, в раннем средневековье господства таких именно форм собственности, автор склонен на место экономического фактора — феодального землевладения — подставить безраздельное господство внеэкономического принуждения, т. е., по его терминологии, господство «межличных» отношений. Он размышляет об относительности и двойственности понятий базиса и надстройки в феодальном обществе, о невычлененности сферы экономической из сферы политики, морали, религии. У читающего все это, пожалуй, может сложиться представление, будто, по мнению автора, общее для всех формаций закономерное взаимодействие экономического базиса и надстройки не относится к феодализму, а базис («сфера экономическая») является при феодальном строе «невычлененной» частью надстройки («сферы политики, морали, религии»). Таков результат неправильного исходного пункта, на который мы указывали выше: смешения экономического базиса общества с большей или меньшей четкостью экономических форм отношений между людьми.

Лежащая в основе «личностной» теории недооценка определяющей роли экономического фактора проявляется и в таких, например, рассуждениях: «Связь социального расслоения с отношениями собственности на средства производства — явление зрелого классового общества... возникновение социального расслоения опережает имущественную дифференциацию. С особой отчетливостью это обнаруживалось при изучении так называемых варварских, дофеодальных государств. Но и в древневосточных деспотиях, где отношения господства — подчинения, отношения эксплуатации достигали высокой степени развития, источником привилегий господствующих слоев и присвоения ими прибавочного продукта служило не только и не столько монопольное владение средствами производства, сколько восходящее к первобытности отделение от производительного труда организаторских функций (хозяйственных, военных, культовых и пр.). И в феодальном обществе сословное деление и связанное с ним распределение материальных благ отнюдь не определялось одним лишь землевладением. Большую, а на ранних этапах первостепенную роль играли происхождение, род занятий, положение на иерархической лестнице сюзеренитета — вассалитета и связанный с ними юридический статус» [725, 51—52].

Аналогичный ход мысли встречаем и в работе другого автора. «В ранних государствах Востока,—утверждает он,—

чаще всего и прежде всего возникало такое общественное разделение труда, которое базировалось не на имущественном расслоении, а на социальной неравноценности». Тот же автор говорит о развитии государственности на Востоке «при отсутствии (или ничтожной роли) частной собственности» 725, 478].

По-видимому, сторонники «личностной» концепции не находят собственности на средства производства в обществах древности потому, что ищут лишь зрелые, высокоразвитые формы собственности. Но основой имущественного неравенства и классового расслоения в древности могла быть собственность не на землю, а на непосредственного производителя — раба, которая встречается с первых шагов классового общества. Кроме того, эксплуатация общины общиной (Спарта) — типичная, а возможно, преобладавшая форма эксплуатации в древнем мире — также являлась проявлением определенных отношений собственности.

При феодальном строе происхождение, род занятий, положение в обществе действительно имели большое значение, но, строго говоря, они играют немалую роль и при капитализме. Конечно, общественная психология была иной, нищий дворянин феодального общества мог с презрением смотреть на богача-купца. Но это не меняет того основного факта, что дворянству как сословию принадлежало при феодализме основное общественное богатство — земля. Эта собственность, юридически или фактически, находилась в частном распоряжении отдельных лиц или семей (в отличие от типичного для древности эксплуататорского объединения — общины-государства). Расслоение имущественное и социальное, даже сословное при феодализме в общем совпадали.

Выше было показано, что для некоторых авторов основу феодализма составляет не собственность феодалов на землю, а внеэкономическое принуждение. Мы цитировали высказывания, согласно которым земля при феодальном строе принадлежала не феодалам, а крестьянам или тем и другим вместе.

Допустим, что феодально-зависимые крестьяне имели свои участки. Феодалы «только» отбирали у них плоды их труда. Но если плоды земли так или иначе регулярно поступают к феодалам, то кому фактически принадлежит земля? «Исходя из основного марксистского определения собственности, — писал, касаясь рассматриваемого вопроса, академик С. Д. Сказкин,— мы не можем крестьянина, непосредственного производителя феодальной формации, как бы ни были прочны и широки его владельческие права, считать собственником» [756, 129}. Феодальная собственность, указывал автор, отличается от буржуазной: она зависит от места собст-

венника в феодальной иерархии, ограничена традицией, дающей крестьянину некоторые владельческие права, носит часто условный характер (например, в Западной Европе на протяжении большей части средневековья). Но собственник все же феодал, поскольку он — получатель ренты ²⁰.

Точка зрения С. Д. Сказкина в краткой форме хорошо передана М. А. Баргом в рецензии на книгу Сказкина «Очерки по истории западноевропейского крестьянства в средние века». Концепция книги, говорится в этой рецензии, «имеет принципиальное значение в связи с наметившейся в последнее время тенденцией отрицать самую возможность истолко- * вания отношений, выраженных в категории феодальной соб- ственности, в терминах экономических. И_тем_самым мы незаметно возвращаемся к тем временам, когда средневековый строй-ттдёнтйфицировался с „голым насилием". Считать внеэкономическое принуждение основой ренты столь же ошибочно, как, к примеру, считать „добровольный" договор о найме рабочего на фабрику основой капиталистической эксплуатации. Поэтому автор рецензируемых „Очерков" вполне правомерно подчеркивает роль экономического базиса феодальной эксплуатации. Феодальная рента есть экономическая форма реализации феодальной собственности. Монополия класса феодалов на основное условие общественного производства — универсальная форма, экономический базис феодальной ренты. Что же касается внеэкономического принуждения, то в нем представлен лишь способ, средство извлечения ренты, возможность ее получения от непосредственного производителя, ведущего свое самостоятельное хозяйство, благодаря чему он самостоятельно воспроизводит собственные средства к существованию» [459, 169}.

Известно, что взгляды советских ученых на природу феодальной собственности различны: Б. Ф. Поршнев в меньшей мере считал ее условной, ограниченной²¹, тогда как С. Д. Сказкин подчеркивал, что феодальная собственность зависит от места собственника в феодальной иерархии, ограничена традицией, часто носит условный характер. Нам, однако, важно в данном случае указать на общий исходный пункт обоих ав- ^ торов: собственником земли является не крестьянин, а фео- \ дал, получатель ренты. В последнее время распространяется третья, идущая от А. В. Бенедиктова, концепция, согласно которой феодальная собственность характеризуется разделением собственнических прав между феодалом и крестьянином. Нам кажется, что и данная точка зрения не отличается коренным образом от первых двух, если только исходить из того, что крестьянин феодального общества распоряжается лишь какой-то частью прибавочного продукта, а главная масса прибавочного продукта присваивается помещиком. И в

этом случае основой феодального способа производства при знается помещичья, а не крестьянская собственность на землю, так как крестьянскую собственность придется рассматривать в качестве подчиненной, а собственность феодалов на землю — в качестве господствующей формы.

Рассматривая же в качестве основы феодализма мелкую крестьянскую земельную собственность, некоторые участники современной дискуссии именно поэтому вынуждены принять внеэкономическое принуждение за единственную основу эксплуатации при феодальном строе. Критикуя Б. Ф. Поршнева за сближение (иногда не такое уж значительное) феодальных отношений с буржуазными, они сами фактически сливают понятия «феодализм» и «рабовладение».

Очевидно, что особенностью феодального способа производства по сравнению с рабовладельческим и капиталистическим следует признать одинаково большую роль как экономических, так и внеэкономических методов принуждения. Как бы ни был различен на разных этапах феодализма удельный вес каждого из этих элементов, одно без другого не существует, в противном случае способ производства перестает быть феодальным.

Кстати, именно этот своего рода дуализм основы феодальной эксплуатации ввел, видимо, в заблуждение тех исследователей, которые конструируют «смешанную», феодально-рабовладельческую формацию.

Сомневаясь в определяющей роли крупной земельной собственности при феодализме, некоторые авторы ссылаются на то, что сами понятия «собственность», «частная собственность» неприменимы к феодальным земельным отношениям. Тем самым проблема переносится в плоскость различных толкований данного понятия (мы, конечно, везде имеем в виду фактическую, а не юридическую собственность).

Выше отмечалось, что общественно-экономическая формация (для многих участников дискуссии нечто раз и навсегда данное) на самом деле есть процесс. Но и собственность — процесс. Исследуя земельную собственность, можно установить, что даже простое пользование участком, которое не дает еще никакого права на него, содержит тем не менее какой-то зародыш собственности, создавая предпосылки, возможность последующего владения. Следующая ступень присвоения — владение — уже прямая разновидность собственности, хотя собственность здесь еще не является полной. Владелец земли может рассматриваться как частный (или — в общине — коллективный) собственник только в случае, когда основная доля продуктов земли поступает в его пользу. При испольной аренде собственником, разумеется, является не крестьянин, а феодал. Что касается капиталистического фермера, аренду-

ющего помещичью землю, то препятствием к превращению его в фактического собственника арендуемой земли служит юридическое закрепление земли за помещиком, гарантирующее последнему ренту.

Автор монографии о собственности в докапиталистических формациях М. В. Колганов внес предложение последовательно проводить различие между собственностью на землю и землевладением, вовсе отказавшись применять термин «частная собственность» к докапиталистическим земельным отношениям. Автор проявил односторонность, утверждая, что «установившийся взгляд на то, что будто бы в эпоху первобытнообщинного строя господствовала общественная, а в эпоху рабовладельческого и феодального строя — частная собственность, упрощает и искажает действительное положение вещей» (177, 493]. Увлекшись последовательным проведением разницы между терминами «собственность» и «владение», М. В. Колганов не заметил, что, привязывая первый исключительно к капиталистической эпохе, он упраздняет общее обозначение отношений собственности всех времен, не предлагая ничего взамен. Специфика осталась, общее исчезло. Вместо преодоления путаницы это еще более усилило ее, так как возник еще один повод для отрицания частной собственности на землю в докапиталистических формациях ²².

Термин «собственность на землю» трудно чем-нибудь заменить не только в качестве общего определения отношений присвоения во всех формациях, но, видимо, и для обозначения реально существовавших в средние века и особенно в древности отношений, некоторые из которых не могут быть определены как владение. Кроме условной собственности в феодальной Европе, например, имелась полная собственность на землю как крестьян, так и крупных землевладельцев — настолько полная и безусловная, насколько это вообще возможно при господсгве добуржуазных отношений. Конечно, аллод крестьянина, сохранял связи с общиной, а вотчина феодала — связь с иерархической структурой феодального землевладения, и все же они были их частной собственностью. Владение предполагает наличие рядом с владельцем формального собственника, а ведь такового не было (разве только мы станем считать собственником всей земли государство, но верховная собственность государства на землю в странах средневекового и древнего Востока в настоящее время оспаривается) .

Некоторые участники современной дискуссии признают наличие частной собственности в докапиталистических обществах, но делают существенную оговорку — что она не являлась там первоосновой знатности, а, «наоборот, знатность и

привилегированное положение становятся предпосылками богатства» [798, 7}²³.

Иными словами, признается, что правящий класс докапиталистических обществ обладал не только властью, но и материальными богатствами — землей, рабами, но в то же время отрицается определяющая роль в этих обществах экономического фактора. Согласно этой концепции, в древности и в средние века человек сначала получал власть и лишь потом становился крупным собственником; господствующее сословие (не класс!) сформировалось не из собственников и только спустя столетия обзавелось землей; пока же этого не произошло, государство нельзя считать представителем экономически господствующего класса. Такое неклассовое государство стали искать в самые разные исторические периоды, главным образом на раннеклассовых и переходных этапах общественного развития.

Между тем в истории до сих пор не обнаружено неклассового государства, т. е. такого, в котором господствующий слой не владел бы средствами производства. На ранних классовых стадиях имущественное расслоение внутри правящего слоя менее заметно, но оно, несомненно, существует наряду с общей собственностью эксплуататоров на землю, на рабов, на доходы от завоеванного населения (спартанская община и илоты, Рим и провинции). В варварских королевствах Западной Европы государство содействовало росту класса феодалов, было активным проводником феодализации и, следовательно, тоже никак не может считаться внеклассовым.

Общества, не подчиняющиеся экономическим законам или подчиняющиеся каким-то необычным образом; отсутствие классов или классы, которые в то же время не классы; неклассовое государство — обо всем этом, как мы помним, писали и сторонники теории азиатского способа производства, с рассмотрения которой мы начали. Даже тот же преимущественный интерес к цитатам и то же невнимание к реальным фактам истории...

Как видим, невозможность доказать существование в древности обычных, признанных всеми феодальных отношений вынудила некоторых авторов к поискам особого феодализма, который на поверку оказывается все тем же азиатским способом производства. Мы и раньше отмечали, что феодализм в древности, «азиатский» строй, единая докапиталистическая формация, основанная на внеэкономическом принуждении, в принципе весьма схожи.

Мы последовательно рассмотрели теории: «азиатскую», «феодально-рабовладельческую», «феодализма в древности», «личностную».

В попытках отыскать в них внутреннюю логику мы в ито-

re вернулись к «азиатской» концепции, да еще в расширенном виде: все общественные стадии, предшествующие капитализму, стали сливаться в нечто бесформенное. В результате задача — отыскать в докапиталистической истории этапы и закономерности — должна решаться с самого начала. Оказалось, что все новые гипотезы вертятся в порочном круге.

Содержание