Докапиталистический Китай: два этапа или один?

До сих пор нам приходилось сравнивать некую закономерность — действительную или мнимую, якобы выведенную некоторыми современными авторами из исторических фактов,— с самими конкретными фактами (сравнение, как мы видели, оказывалось не в пользу некоторых гипотез). Несравненно трудней идти в обратном направлении: выискивать определенную закономерность среди массы фактов. Обилие конкретного материала, противоречивость различных факторов, сложность их взаимодействия создают впечатление полной хаотичности. Марксистская методология дает, однако, жлюч к объяснению всего механизма и постепенно открывает реальные связи.

Все сторонники концепции «феодализма в древности», включая авторов, конструирующих различные варианты «смешанных» формаций, а также часть защитников азиатского способа производства отстаивают, как было показано выше, точку зрения, согласно которой вся история «традиционного» Китая, от конца первобытности до возникновения капиталистических отношений, представляет единую общественную формацию. Иными словами, они рассматривают весь этот период как время господства в основе неизменных отношений собственности и эксплуатации, сложившегося на одном и том же уровне производительных сил и не прерывавшегося на протяжении всего периода социальной революцией.

Как ни трудно охватить общим взглядом путь китайского общества, попробуем все же отметить некоторые важнейшие вехи.

Подойдем к живому потоку истории с имеющимся у нас критерием общественно-экономической формации и попробуем установить, когда и какие основные, принципиальные изменения происходили в «традиционном» Китае: 1) в отношениях собственности; 2) в политической надстройке; 3) в идеологии; 4) в уровне производительных сил.

215

Прежде чем начать применять наш критерий, напомним: самая большая трудность—в том, что перечисленные четыре фактора действуют не одновременно. Правда, коренныеизменения в отношениях собственности — определяющий признак каждой формации—видимо, должны более или менее соответствовать революционным переменам в политической надстройке. Но переворот в идеологии, как известно из· опыта многих народов и эпох, начинается задолго до политических потрясений, подготовляет их; с другой стороны,. борьба между старой и новой идеологией, как правило, продолжается долгое время после того, как переход от одной формации к другой в экономической и политической областях в основе давно завершен. Еще меньше видимого соответствия между коренным изменением производительных сил и социально-экономическими преобразованиями, меняющими сущность формации. Вторые безусловно зависят от первых как определяющего фактора, но эта зависимость проявляется только в конечном счете. Технической революции всегда (особенно в докапиталистические эпохи) требовалось длительное время, чтобы результаты ее, во-первых, смогли по-настоящему преобразовать общественное производство, во-вторых, исподволь воздействуя на сознание (в древности— целого ряда поколений), подготовить субъективные факторы социальной (в древности — стихийной) революции.

После этих предварительных замечаний посмотрим прежде всего, нет ли в истории Китая — со второй половины II тысячелетия до н. э.⁷ до начала XX в. н. э.—каких-либо моментов, наглядно свидетельствующих о коренном перевороте в отношениях собственности?

И действительно, за указанный более чем трехтысячелетний период обнаруживаем немало важных, по-видимому, поворотных пунктов в экономической истории: перераспределение собственности после покорения государства Шан чжоусцами в XI в. до н. э.; реформы, узаконивающие рост частной собственности и постепенный распад общины в VI—IV вв. до н. э.; мероприятия центральной власти, направленные на новое перераспределение—как общинных, так и частных— земель в период надельной системы (III—VII вв. н. э.); распад надельной системы и торжество крупного землевладения (VIII в.); изменения в сфере собственности—новые расширения фонда государственных земель — в результате чужеземных завоеваний, в особенности монгольского в XIII в.; дальнейшие успехи частной собственности и рост товарно) денежных отношений в XVI—XVIII вв. Присмотревшись, можно различить два больших цикла, в начале каждого из которых роль государства (скорее как верховного распределителя, чем верховного собственника средств производства)

216

чрезвычайно велика, но постепенно уменьшается, как бы уступая прогрессирующему давлению частнособственнических отношений. Потом наступает длительная полоса более или менее явного преобладания частной собственности, сменяющаяся к началу следующего цикла кризисом и новым укреплением государственного сектора.

Заметим, что периоды резкого преобладания государственных форм собственности сравнительно коротки и даже в это время частная собственность, отступая, не исчезает, а приобретает лишь другой облик—облик владения. Государственная собственность расцветает обычно после тяжелых кризисов и внешних вторжений. Должно быть, не будет ошибкой сказать, что отмеченные два цикла экономического развития Китая—это два периода прогресса, прежде всего, частной собственности на средства производства. Преобладание государственного сектора в начале первого цикла естественно для стадии выхода из первобытнообщинных отношений, когда частная собственность еще максимально неразвита и скрывается под покровом общественной. Но чем объясняется возрождение государственных форм собственности в первые века нашей эры? По-видимому, единственным естественным объяснением была бы необходимость превращения одной формы частной собственности в другую, переход собственности из рук одного эксплуататорского класса в руки другого. Если так, то в обоих случаях (во II тысячелетии до н. э. и в III в. н. э.) мы имеем дело с изменениями формаднонного порядка.

Но действительно ли это так? Выше мы употребили слово «цикл» в неточном значении, в смысле простой констатации частичной повторяемости явлений. Но что, если речь идет об абсолютной повторяемости и перед нами в самом деле замкнутые циклы: общественная собственность—частная—снова общественная—снова частная? Является ли история традиционного Китая «циклической», или в ней можно обнаружить неотделимое от понятия общественно-экономической формации движение по спирали?

Для уяснения этого от собственности на вещи обратимся к собственности на людей—работников. Предупредим, что, как ни мало изучены проблемы древней и средневековой собственности на землю, положение с изучением собственности на людей во много раз хуже: нет достаточных данных ни о норме эксплуатации, ни об удельном весе рабского труда, невозможно дать точную социальную характеристику ряду категорий трудящихся.

Известно, однако, что рабы имелись уже на заре китайской цивилизации, что неуклонно шел процесс перехода от государственных форм эксплуатации к частным, что число

217

частновладельческих рабов вплоть до первых веков нашей эры возрастало.

Потом происходит поворот: рабы и близкие к ним прослойки так называемого «подлого люда» во все большем числе переходят в ряды «простолюдинов» — крестьян. Это нашло отражение, в частности, в земельной политике государства: если в первые века надельной системы крупным землевладельцам предоставлялись дополнительные наделы на рабов (распределение земли как бы по «орудиям труда»), то позже такая практика прекращается. Преобразование рабов в закрепощенных крестьян шло одновременно с прикреплением крестьян к земле, превращением их в зависимое от землевладельцев сословие. Из бывших свободных земледельцевобщинников и бывших -рабов сложился класс зависимого крестьянства, ставший основным производительным классом средневекового Китая (да и Китая нового времени).

Сравнивая теперь последовательность смены форм земельной собственности и эксплуатации, убеждаемся в полном их соответствии. Тут и там — два больших периода, водоразделом между которыми служит надельное землепользование насаждавшееся в III—VII вв. н. э. Таким образом, III век может условно рассматриваться как начало нового социально-экономического этапа. Становится также очевидным, что речь идет о двух последовательных стадиях социального прогресса, а не о движении по кругу: общество, построенное на сохранении сильнейших общинных пережитков и на неуклонном возрастании самых крайних, рабских форм эксплуатации^ сменяется обществом, в котором крайние формы эксплуатации с самого начала несколько смягчены, свободные же общинники, напротив, попадают в зависимое положение. И позже, в Китае средневековья и нового времени, тенденция. в общем идет не в сторону рабства; при прежней неразрывности экономических и внеэкономических методов принуждения все больше возрастает удельный вес экономических форм за счет внеэкономических.

Все это, вместе взятое, конечно, не циклическое развитие а развитие по спирали.

Проследим теперь изменения в общественной надстройке. Казалось бы, это намного легче, чем исследовать неясные вопросы собственности и эксплуатации, однако тут возникает иная трудность: что отбирать из массы материала.

Так, отыскивая в истории Китая последних трех тысячелетий полосу внутренних потрясений, которая, может быть, указала бы момент революционного перехода от формации к формации, обнаруживаешь обилие восстаний и чужеземных нашествий, в котором разобраться нелегко. Попытаемся представить их сводную картину:

218

 Условные Обозначения: А—крупные народные восстания; Б—наиболее значительные народные восстания местного масштаба; В — мятежи представителей привилегированных классов; Г — иноземные вторжения.

Первое впечатление: общественные потрясения в Китае непрерывны; с III в. до н. э. крупные народные восстания вспыхивали там в среднем чуть реже, чем один раз в два столетия. На этом основании некоторые западные историки, составляя хронологические таблицы «бунтов» в Китае и графики их подъемов и спадов, отказывались от установления какой бы то ни было закономерности. Мы, однако, настроены не столь пессимистически.

Конечно, арифметический подсчет не отразит всю сложность проблемы, не покажет качественное различие между восстаниями, степень их глубины, жизненность оставленных ими традиций. Но даже он дает кое-какую пищу для размышления по поводу динамики внутренних конфликтов в истории Китая.

Обратим внимание прежде всего на то, что в последние века в нашем перечне—XVII, XVIII, XIX—крупные народные восстания начинают происходить уже каждое столетие {крестьянская война XVII в. под руководством Ли Цзы-чэна, восстание тайного общества «Белого лотоса» конца XVIII в., крестьянская война тайпинов XIX в.). Создается впечатление, что здесь, в новый период всемирной истории, китайское общество постепенно вступает в какой-то постоянный кризис, разрешаемый, видимо, уже за рамками таблицы, т. е. в XX в.

Второе, что бросается в глаза,— это отсутствие указаний на крупные восстания и нашествия извне в начале нашего перечня—с XI по III в. до н. э.

Правда, некоторые китайские историки хотели бы найти мощные социальные коллизии и в этот период. В источниках сохранилось упоминание о бунте в чжоуской столице в 841 г. до н. э., в результате которого ван (монарх) бежал и на вре-

219

мя, до воцарения его сына, установилось некое правление гунхэ. Отдельные авторы толковали «гунхэ» как «республика» (именно такое значение имеет это слово в современном китайском языке), а события 841 г. именовали первой в истории Китая революцией. Но суть событий абсолютно неясна, а иероглифы «гунхэ» поддаются, как показали другие китайские авторы, различному объяснению: то ли захват власти неким Гунбо Хэ, то ли «совместное правление» (гунхэ) двух князей—Чжоу-гуна и Чжао-гуна [см. 337, 97; 808, 37].

Другой пример необоснованно широких выводов из малых: посылок: смутные сведения о том, что в годы Чуньцю действовал какой-то благородный разбойник Дао Чжи, некоторые историки КНР считали достаточным доказательством революционного кризиса в Китае того времени.

Оставляя подобные частности за пределами нашей таблицы, мы вправе предположить, что, напротив, периодам Западного Чжоу и Чуньцю не были присущи кризисы, выливающиеся в мощные восстания социальных низов. Производственные отношения того времени соответствовали, очевидно^ характеру производительных сил и обеспечивали непрерывное развитие общества по восходящей линии.

Поскольку ни в начале, ни в конце таблицы мы, следовательно, не можем рассчитывать на данные о переходе (если· он был) от одной капиталистической формации к другой,. сосредоточим внимание на периоде с III в. до н. э. (первое крупное, всекитайское восстание Чэнь Шэна) по XVII в. н. э.

В середине таблицы сразу бросается в глаза цепь восстаний с I по VI в. н. э., прерываемая веками (III—V) величайших в истории Китая варварских нашествий. Впечатление таково, что древний общественный порядок, надломленный внутренней борьбой, оказался не в силах противиться чужеземному вторжению.

С другой стороны, выделяются периоды, совсем не знавшие крупных потрясений: II—I вв. до н. э. (Западная Хань)„ XV—XVI вв. н. э. (Мин). Их, очевидно, можно считать периодами максимальной устойчивости господствовавшей социальной системы. С некоторой оговоркой к ним можно присоединить длительный период Χ—XIV вв. н. э., поскольку классовые выступления этого времени (крестьянское восстание в Сычуани Χ в., солдатские бунты XI в., крестьянские восстания в Чжэцзяне и в районе оз. Дунтинху XII в.) носили местный характер, а единственное крупное народное восстание (XIV в.) «красных войск» направляло свое острие· против чужеземных завоевателей. Перечисленные выступления не могут поэтому, на наш взгляд, рассматриваться в качестве доказательства кризиса формации. Свидетельство жизненности господствующего общественного строя Китая

220

еще в XIII—XIV вв. можно усмотреть и в том, как мало изменило внутренние условия страны монгольское иго и как скоро (первым из завоеванных монголами стран) Китай смог от этого ига освободиться.

Мы видим, таким образом, в какой период скорей всего нужно искать разрыв в развитии китайского общества: это I—VI вв. н. э. с центром где-то около III в. Восстание Чэнь Шэна в III в. до н. э. в широком историческом плане могло бы тогда рассматриваться как отдаленный предшественник, а восстания Ань Лу-шаня (VIII в.) и Хуан Чао (IX в.), при всем различии между ними,— как последние волны пронесшейся бури. В то же время между началом I тысячелетия до н. э. и III в. до н. э.— первый большой период стабильности внутреннего строя; между IX и XIII вв. н. э.—второй такой период. Что это: не две ли общественные формации, разделенные резким рубежом социального переворота?

Могут возразить, что переворот в виде серии восстаний, чередуемых с внешними нашествиями, растянувшийся на восемь веков, не отвечает нашему представлению о социальной революции. Но почему, собственно? Даже в XVIII— XIX вв., когда история двигалась не в пример быстрей, французскому обществу понадобились четыре революции на протяжении восьмидесяти лет, чтобы полностью завершить переход от феодального строя к буржуазному. Рабовладельческая Римская империя пережила около пятисот лет острейшего кризиса, несколько попыток восстановления отжившего строя и их провал, прежде чем феодализм (в самых ранних формах) утвердился, наконец, на бывшей римской территории. Несомненно, революционный переход от рабовладельческой формации к феодальной не может мыслиться как однократная революция политического типа.

Китайский историк Шан Юэ обратил в свое время внимание на различие лозунгов крестьянских повстанцев на разных исторических этапах. Согласно источникам, во время мощного восстания III в. до н. э. народ возмущался главным образом прямым произволом, грубым насилием власть имущих. По преданию, основатель ханьской династии Лю Бан заключил с главами общин договор — строго соблюдать принцип «за убийство—смерть, за ранение и грабеж—наказание»—и это успокоило народ. С конца же Χ в. н. э. появляются совершенно иные лозунги, свидетельствующие о борьбе против экономической зависимости: «Уравнять богатых и бедных» [808, 226, 326]. С точки зрения Шан Юэ, смена лозунгов подтверждает гипотезу, что до первых веков нашей эры Китай находился на стадии рабовладельческой формации, а с III—IV вв. н. э.—феодальной. Нетрудно видеть, что динамика народных восстаний и их особенности приводят к

221

признанию тех же двух этапов истории Китая, которые были уже нами определены выше на основе изменения форм собственности: 1) древний Китай и 2) средневековый Китай; разделительная черта — падение древнего китайского государства где-то около III в. н. э. Период преобразования политической надстройки, судя по нашей таблице, охватывает III— IX вв., т. е. почти полностью совпадает со временем становления, расцвета и развала надельной системы.

Ill—VIII века могут также рассматриваться как переломные в истории китайской идеологии, только здесь весь переходный период значительно шире: он фактически начинается с I в. до 'н.э. и оканчивается примерно IX—XII вв. н. э. Это— время распространения буддизма и слияния его с реформированным конфуцианством и даосизмом в одну синкретическую религию.

Первый большой подъем философской мысли и идеологической борьбы в Китае падает на VI—IV вв. до н. э., когда возникли конфуцианство, даосизм, моизм, легизм. Соперничая друг с другом, частью преодолевая, частью используя (особенно это относится к конфуцианству) пережитки первобытнообщинных взглядов, новые учения стремились удовлетворить потребности классового общества с его сложностью и противоречиями.

Постепенно конфуцианство и даосизм, особенно после I в. до н. э., окончательно стали основами новых религиозных систем, так как только в религиозном обличье идея могла в то время пустить глубокие корни в массах. Легизм, выступавший как чисто «мирская» доктрина и вызывавший крайнюю неприязнь социальных низов своей цинично открытой защитой власти и насилия, был в измененном виде включен в реформированное конфуцианство. На рубеже нашей эры, т.'е. в то время, когда усиление религиозных моментов в конфуцианстве и даосизме только начиналось, в Китай проникла из Индии уже сложившаяся, обладавшая развитыми догматикой и культом первая мировая религия—буддизм. Видимо, почва для буддизма в Китае оказалась в тот момент исключительно подходящей, потому что эта религия стремительно распространилась, на несколько веков захватила гегемонию в идеологической сфере, в некоторые царствования играла даже роль официальной религии.

Разрыв императоров с буддийской церковью в IX в. привел к тому, что никогда больше, за исключением столетия монгольского господства (XIII—XIV вв.), буддизм не претендовал в Китае на роль государственной религии: эти функции прочно закрепились за конфуцианством. Широкой же идеологической базой общественного строя, массовой религией стало синкретическое сплетение буддизма, конфуци-

222

анства, даосизма—по существу, единая народная религия. Буддизм, таким образом, в весьма значительной степени содействовал течению процессов, и без него назревших в китайской идеологии. Когда идеологическое преобразование совершилось, буддизм, как бы выполнив свою миссию, отходит на второй план.

Налицо, таким образом, три периода истории идеологии в Китае: I. Древний период—сохранение в народе первобытнообщинных культов и развитие (видимо, вначале среди интеллигенции и горожан) философских учений, расчищающих почву будущему идеологическому перевороту,— I тысячелетие до н. э.

II. Складывание синкретической религии и официальной конфуцианской (по европейской терминологии, «неоконфуцианской») ортодоксии — I и начало II тысячелетия н. э.

III. Господство этой сложившейся идеологической системы—II тысячелетие н. э.

Вспомним теперь, что, говоря о периодизации социальноэкономической истории, мы объединяли периоды господства сложившихся общественных систем с периодами их становления. Применив тот же метод к истории идеологии, придется объединить II и III пункты нашей периодизации в один — «период становления и господства синкретической религии и конфуцианской ортодоксии (I—XIX вв. н. э.)». В итоге мы получили два этапа, один из которых соответствует в основном древнему, другой — средневековому (и новому) китайскому обществу.

Напомним, что аналогичные два этапа выводились— каждый раз совершенно независимо от других факторов— из анализа развития собственности и классовой борьбы в Китае. Итак, можно говорить о практическом тождестве трех периодизаций. И, исходя из признания взаимозависимости между прогрессом экономики, политической жизни и идеологии, рубеж между двумя большими полосами развития докапиталистического Китая нужно искать где-то в первых веках нашей эры. Условно можно выбрать в качестве водораздела самую заметную в эти века политическую веху: падение древней Ханьской империи, начав новую эпоху примерно с III в. н. э.

В этом месте авторы, рассматривающие китайское общество с древнейших времен до проникновения капитализма как единую общественную формацию, могут возразить: вы делите всю «традиционную» историю Китая на два этапа: пусть так, но это—два этапа внутри единой формации.

Но, во-первых, в данной части работы, когда мы идем от конкретного материала, представляется более важным —

223

вначале—наметить реальные этапы, чем теоретически определить их и дать им названия. Во-вторых же, напомним, что троекратное выделение нами двух этапов вытекает из анализа отношений собственности, эксплуатации, классовой борьбы, идеологических отношений, т. е. признаков, образующих понятие формации. Если в данном случае речь идет не о двух общественно-экономических формациях, а о каких-то других двух этапах, пусть нам скажут, о каких именно.

Попробуем теперь в заключение связать полученную периодизацию китайской истории с этапами развития производительных сил, как известно в конечном счете составляющего основу перехода от одной общественно-экономической формации к другой.

С самого начала отметим, что такого же наглядного соответствия, какое обнаружилось при сличении экономической, социальной и идеологической исторических периодизаций, в данном случае не наблюдается. Прогресс производительных сил в Китае между XI в. до н. э. и концом средних веков несомненен, но он скорее представляется эволюцией, осложняемой даже иногда попятными зигзагами (IV—V вв. н. э.). И только в одном случае — между VI и IV вв. до н. э.— имел место столь стремительный рост производства (переход от камня и бронзы к железу, подъем целины, рост городов, торговли, денежных отношений), что можно с каким-то правом говорить о развертывавшейся в эти века революции в производительных силах.

Значит ли это, что историю новой общественной формации надо начинать с VI—IV вв. до н. э.? Возможность такого решения как будто подкрепляется тем обстоятельством, что именно на VI—IV вв. до н. э. приходятся реформы налогообложения и расцвет философских школ, что создает иллюзию одновременной «революции» в производительных силах, экономике и идеологической надстройке.

Но вывод о социальной революции в VI—IV вв. до н. э. был бы, по нашему мнению, ошибочным. Нас должен насторожить уже тот факт, что история классовой борьбы не показывает нам в VI—IV вв. до н. э. того взрыва противоречий, который только и может свидетельствовать о революционном переходе от одной формации к другой. Но есть еще более веское соображение: выше мы отмечали, что революция в производительных силах, особенно в древности, не могла происходить одновременно с порождаемой ею социальной революцией. Первая обязательно предшествует второй, опережая ее в докапиталистических классовых обществах по крайней мере на века, в первобытных условиях, можно думать,—даже на тысячелетия.

Марксистская теория никогда не провозглашала, что со-

224

циальной революции должна непосредственно предшествовать революция в производительных силах. Марксизм утверждает лишь, что переход от формации к формации возникает в результате резкого несоответствия производственных отношений характеру производительных сил. Основываясь на таком понимании взаимодействия между производительными силами и производственными отношениями, нельзя не прийти к выводу, что следующий за сдвигами в китайском производстве в VI—IV вв. до н. э. (если бы даже оказалось, что их можно считать революционными) переворот в общественных отношениях должен был произойти лишь несколькими столетиями спустя. Анализ социально-экономической истории дал нам в качестве переломного момента первые века нашей эры, т. е. период, отделенный пятью-шестью столетиями от «революции» VI—IV вв. до н. э. в производительных силах. Наличие такого промежутка свидетельствует, на наш взгляд, скорее в пользу существования взаимосвязи между этими историческими явлениями.