Социал-демократические теоретики

Наиболее авторитетным марксистским теоретиком в глазах западноевропейских социал-демократов долгое время являлся Карл Каутский. Между тем как раз в вопросах возникновения классового общества и государства взгляды Каутского, по существу, никогда не были марксистскими, о чем определенно свидетельствует он сам. Каутский относит оформление своей теории образования классов и государства к 1876 г., связывая ее с влиянием буржуазных социологов Людвига Гумиловича и Франца Оппенгеймера. Появившийся

157

в 1877 г. «Анти-Дюринг» Ф. Энгельса поколебал уверенность К. Каутского, но не заставил отойти от прежней позиции. В дальнейшем, когда Каутский перестал считаться, как прежде, с авторитетом Энгельса, он открыто противопоставил «гипотезе Энгельса» собственные взгляды. При этом, честно добавлял Каутский, «то, что мы здесь называли гипотезой Энгельса, было точкой зрения, которую разделял и Маркс» [159, 63]. Итогом работы Каутского в этом направлении явился изданный им на склоне лет двухтомный труд «Материалистическое понимание истории».

Гумплович, Оппенгеймер и воспринявший их теорию Каутский объясняли возникновение государства и классов исключительно завоеванием одних племен и народностей другими²⁰. «Никогда и нигде,—подчеркивал Л. Гумплович,— государства не возникали иначе, как через порабощение чужих племен одним или несколькими союзными и объединенными племенами» [138, 184].

Само по себе оформление раннеклассовых государств посредством покорения одних народов другими—факт, в котором нет ничего, что не вязалось бы с выводами К. Маркса и Ф. Энгельса о возникновении классового общества. Но, напомним, речь может идти лишь об окончательном оформлении процесса, начинающегося, несомненно, задолго до завоевания. Чтобы завоевать чужое племя и удержать его в своей власти, победители должны иметь готовый (пусть примитивный) государственный аппарат, какую-то военную организацию. Зарождение войска, чиновничества — явление, немыслимое без достижения определенного уровня производства, более или менее заметного накопления прибавочного продукта, т. е. само завоевание—тоже продукт экономического развития. Мало того. Даже мысль о подчинении чужого племени с целью заставить его работать на завоевателей не может прийти в голову членам общины равных; появление подобной идеи свидетельствует, что общинникам была уже знакома работа одних людей на других. Но это значит, что в данном обществе уже возникли отношения эксплуатации, есть классы — хотя бы еще слабо развитые, замаскированные пока первобытными формами социальной организации. Без наличия таких предпосылок объяснить факт завоевания одного племени другим нечем, кроме желания, возникшего, непонятно почему, в головах общинников.

К. Каутский отметил верно: Ф. Энгельс (в полном согласии с Марксом) как в «Анти-Дюринге» 1877 г., так и в «Происхождении семьи, частной собственности и государства» 1884 г. подчеркивал, что образование классов теоретически предшествует созданию государства. Но Каутский не понял по-настоящему, что Энгельс говорит здесь о ранних стадиях

158

становления классов, т. е. о процессе в то время далеко не завершенном. Не поняв этого, Каутский принял за начало процесса позднейший качественный скачок, когда государство уже в основном оформилось и существование классов видно невооруженным глазом.

«Хотя эксплуатация появляется не только лишь благодаря государству и еще до появления государства существовал рабский труд и грабеж чужих племен,—утверждал К. Каутский,— однако внутри общины (к которой рабы не принадлежали) появление эксплуатируемых и эксплуатирующих классов произошло лишь в результате возникновения государств, в результате насильственного объединения побежденных племен в одно большое общество под господством победителей. С этого времени существуют эксплуататоры и эксплуатируемые внутри одного и того же общества. Государственная власть и до сих пор носит на себе печать этого своего происхождения и в последнем счете является основой всяких отношений эксплуатации внутри общества» 159, 146].

Все рассуждение—явно не марксистское: не государство—продукт непримиримости классовых противоречий, а классовые противоречия и эксплуатация — результат возникновения государства. Перед нами теория насилия, которую так убедительно опроверг Ф. Энгельс в «Анти-Дюринге». С этих исходных позиций, которых Каутский, по его словам, придерживался всю жизнь, он подходил к проблеме общественного строя стран Азии и Африки.

Необходимо оговорить, что Востоком К. Каутский не только специально не занимался, но и в своих общих трудах отводил ему крайне мало места. Но поскольку проблемам стран Востока почти не уделяли внимания и другие теоретики II Интернационала, даже отдельные высказывания Каутского имели для них серьезное значение и рассматривались как руководящие.

Смысл «теории насилия» — недооценка определяющей роли экономического фактора. Сторонникам этой точки зрения, естественно, импонирует взгляд, согласно которому восточное общество состоит из косных, не знающих внутреннего имущественного неравенства общин; государство там не связаноде с классами и играет самодовлеющую роль, т. е. господствуют, так сказать, отношения чистого насилия. Именно так воспринимал Каутский гипотезу азиатского способа производства, хотя у Маркса и Энгельса эта гипотеза отнюдь не означала недооценки экономического фактора. Для них, как мы видели, экономические отношения внутри гипотетического азиатского общества не были ясны; когда вопрос стал проясняться, они отошли от прежней гипотезы. Каутский же, на-

159

оборот, от первоначального варианта той же гипотезы пошел к идеалистической «теории насилия».

Изменение после открытия Моргана взглядов Маркса и Энгельса на восточное общество не прошло для Каутского незамеченным. Недаром он писал позже о «гипотезе Энгельса, Маркса, Моргана» [159, 63]. Тем показательнее, что К. Каутский через три года после появления книги Ф. Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства» сформулировал свои взгляды по этому вопросу, совершенно не считаясь с концепцией Энгельса. К. Каутский в основном повторил описание «азиатского» общества, в общих чертах воспринятое К. Марксом и Ф. Энгельсом в 50-х годах. Восточное общество у него—конгломерат замкнутых общин, являющихся базой деспотизма; общинный строй— причина неизменности Востока. К. Каутский, в полном соответствии со старыми представлениями об азиатском строе, утверждал, что в восточном обществе «не существует сил, которые были бы в состоянии поднять его на более высокую ступень» [390, 309].

Народные восстания на Востоке, по представлениям автора, вызывались лишь налогами. Правда, пытаясь все же согласовать «теорию насилия» с концепцией, развитой Ф. Энгельсом в «Анти-Дюринге», К. Каутский вначале пытался вывести объединение общин под одной властью не только из войн и завоеваний, но и из производства, обмена и особой роли для стран Востока искусственного орошения [390, 394— 395]. Он писал также об «аристократии» восточных стран (воины, архитекторы, астрономы) [390, 396].

Позже, отойдя открыто от марксизма, К. Каутский подправил свою первоначальную гипотезу, уменьшил роль в ней искусственного орошения (указав, что проблема не ясна), больше выпятил значение завоевания, поскольку «только завоевание давало центральной власти силу для регулирования водного хозяйства» [159, 208].

Собственные немногочисленные высказывания по поводу традиционных социальных отношений в странах Востока, по-видимому, представлялись К. Каутскому развернутой теорией. Так, например, по утверждению Каутского^', он, отправляясь от мысли Маркса об исторической роли регулирования рек в Египте и Индии, установил: «То, что является правильным по отношению Нила и Ганга, правильно также по отношению к долинам Тигра, Евфрата, Янцзыцзяна и Хуанхэ; материальной основой не только Египетского и Индийского, но и Китайского и Месопотамского царств была отчасти необходимость регулировать течение рек, этим же надо отчасти объяснить возникновение восточных деспотий» [403, 447; 159,205].

160

Слово «отчасти», повторяемое Каутским, должно было подчеркнуть, что первое место принадлежит главному, с его точки зрения, фактору возникновения восточной деспотии — прямому насилию, завоеванию.

По существу, К. Каутский был если не одним из авторов гипотезы особого «азиатского» общества—на что он, кажется, претендует,— то, во всяком случае, человеком, возродившим эту отвергнутую К. Марксом и Ф. Энгельсом гипотезу и придавшим ей нематериалистические черты [см. также 160, 5—6, 50, 64]. В то же время характерна оценка Каутским древних средиземноморских обществ. «Сходство между героями Гомера и средневековыми рыцарями,— писал он,— не случайность, оно основывается там и тут на сходстве социальных условий. В гомеровской Греции, как и в эпоху христианскогерманского средневековья, главной военной силой были крупные землевладельцы, жившие не вознаграждением, шедшим от какого-нибудь военного начальника, но за счет труда своих крепостных» [158, 59]. Вместо «военной демократии» Л. Г. Моргана у К. Каутского в гомеровский период — «рыцари», «крепостные», «христианско-германское средневековье», т. е. феодализм. Здесь бесспорно влияние буржуазных историков, традиционно видящих феодальный строй всюду, где есть политическая раздробленность. Гносеологическая основа выводов, сделанная здесь Каутским, та же, что при характеристике им восточных обществ: теория насилия, переоценка надстроечных элементов (государство, централизация) и недооценка определяющей роли экономического фактора.

Другой   крупнейший   теоретик   II Интернационала, Г. В. Плеханов, тоже писал о Востоке мало, хотя, пожалуй, несколько больше, чем К. Каутский, поскольку гипотеза особого «азиатского» общества серьезно занимала его в связи с проблемой  общественных отношений дореформенной России.

Плеханов, как хорошо известно, пришел в марксизм из народничества. До 1883 г. он разделял общее всем народникам заблуждение об особой роли общины. Так, критически разбирая книгу Μ. Μ. Ковалевского, он утверждал, что община, как таковая, не несет в себе элементов разложения и что причины ее разрушения всегда лежат «не внутри, а вне общины» [244, 107]. Под внешними (по отношению к общине) факторами Плеханов понимал и завоевание одного народа другим, и политику государства.

Порвав с народничеством, Г. В. Плеханов в оценке общины и государства сохранил некоторые старые представления. В 1892 г. он, например, писал, что русская община в нынешнем виде создана политикой государства: когда-то земли на-

161

ходились в индивидуальном наследственном владении крестьянских дворов, но по мере развития государственной власти и чисто восточного деспотизма царей прикрепленные к земле крестьяне утратили свое исконное право на нее; она стала считаться не крестьянской, а государственной или, точнее, государевой. Новую же форму общины, считал автор, государство ввело насильственно [см. 236, 348]. При этом Плеханов сравнивал социальный строй царской России с обществом древнего Египта [см. 236, 346].

Г. В. Плеханов, хотя и критиковавший Л. И. Мечникова за прямое выведение им особенностей общественного строя из воздействия природного фактора, сам, как известно, грешил некоторым преувеличением роли географической среды. Это также во многом объясняет его приверженность гипотезе особого «азиатского» строя, согласно которой, как уже отмечалось, определяющую роль в его возникновении играли географические особенности восточных стран (включая, с его точки зрения, Россию).

Тотчас после знакомства Г. В. Плеханова с В. И. Лениным их взгляды на исторический процесс пришли в столкновение. Но лишь после раскола РСДРП, когда между двумя фракциями шла горячая дискуссия об аграрной программе русской революции, Плеханов придал своей концепции азиатского (и русского) общества законченный вид. В марте 1906г. в «Дневнике социал-демократа» он определил «старый порядок» в России как «московское издание экономического порядка, лежавшего в основе всех великих восточных деспотий», когда «и земля, и земледелец составляли собственность государства» [237, 31]. Возникновение такого строя в России он объяснял влиянием монгольского ига, принесшего «слишком много китайщины» [237, 31]. Основным источником, как можно судить по тексту «Дневника социал-демократа», автору служила «Всемирная география» Э. Реклю. Ссылаясь на рассказ последнего о провале реформ Ван Ань-ши в Китае XI в. н. э., Плеханов правильно заметил, что «анархист Реклю метит здесь в социал-демократов», стремления которых принимают в анархических головах вид китайского «коммунизма» [237, 32]. Тем не менее сам Плеханов не удержался от того, чтобы, в свою очередь, не козырнуть неудачей «национализации земли» в Китае как доводом против ленинского лозунга национализации земли в России. Плеханову мерещилось в случае национализации земли новое закабаление крестьян «Левиафаном—государством» [237, 36].

В работе «Основные вопросы марксизма» Г. В. Плеханов сделал попытку опереться на К. Маркса в своем определении «азиатского» строя. Приведя известные положения об азиатском способе производства, выдвинутые Марксом в 50-х го-

162

дах XIX в., Плеханов, как и Каутский, не скрыл, что взгляды основоположников марксизма в этом конкретном вопросе претерпели, после исследования Моргана, существенное изменение. Г. В. Плеханов не стал, однако, в отличие от К. Каутского, противопоставлять свою теорию «гипотезе Энгельса, Маркса, Моргана», а нашел «более удобное» объяснение: «Надо думать (!—В. Н.), что когда Маркс ознакомился впоследствии с книгой Моргана о первобытном обществе, то он, вероятно (!—В. Н.), изменил свой взгляд на отношение античного способа производства к восточному. В самом деле, логика экономического развития феодального способа производства привела к социальной революции, знаменовавшей собой торжество капитализма. Но логика экономического развития, например, Китая или древнего Египта вовсе не вела к появлению античного способа производства. В первом случае речь идет о двух фазах развития, одна из которых следует за другою и порождается ею. Второй же случай представляет нам скорее два сосуществующих типа экономического развития. Античное общество сменило собою родовую общественную организацию, и та же организация предшествовала возникновению восточного общественного строя. Каждый из этих двух типов экономического устройства явился как результат того роста производительных сил в недрах родовой организации, который в конце концов неизбежно должен был привести ее к разложению. И если эти два типа весьма значительно отличаются один от другого, то их главные окончательные черты сложились под влиянием географической среды, в одном случае предписывавшей обществу, достигшему известной ступени роста производительных сил, одну совокупность производственных отношений, а в другом—другую, весьма отличную от первой» [243, 216—217].

Выражения «надо думать», «вероятно» в приведенном отрывке наглядно иллюстрируют голословность утверждения Плеханова, будто его представление об античном и азиатском способах производства как о «сосуществующих» восходит к Марксу.

Не затрагивая в данном случае вопроса о том, насколько подобное размежевание способов производства по географическому принципу соответствует учению К. Маркса об общественных формациях (о чем см. выше) ограничимся констатацией бесспорного факта, что в нашем распоряжении нет ни одного, прямого или косвенного, высказывания К. Маркса или Ф. Энгельса, которое показало бы, что после 1880 г. они стали понимать азиатский способ производства как нечто параллельное античности.

Неясность,   противоречивость   собственных   взглядов Г. В. Плеханова на «азиатское» общество видны на следую-

163

щем примере. В приведенном выше отрывке из «Основных вопросов марксизма» он, в полном соответствии с марксизмом, рассматривал феодальный способ производства как такой, логика развития которого ведет к буржуазной революции, к капитализму. Он противопоставлял феодализм — в этом отношении — «азиатскому» строю. В работе же «История общественной мысли в России», представляющей третье, наиболее голословное из всех выступлений Плеханова в защиту теории азиатского способа производства, говорилось, что «феодализм прошли также Египет, Халдея, Ассирия, Персия, Япония, Китай» [238, 11]. Феодализм подается здесь автором не как общественно-экономический строй, «подводящий к капитализму», а как государственно-политическая система, характеризуемая. политической раздробленностью. Поэтому получалось, что в периоды политической раздробленности общество указанных стран характеризовалось как феодальное, а смена раздробленности централизацией знаменовала якобы утверждение азиатского способа производства. Печальный случай, когда Г. В. Плеханов, блестяще отстаивавший в теории принципы исторического материализма, оказался на практике в плену идеалистической трактовки истории.

Если над К. Каутским и Г. В. Плехановым в какой-то мере тяготели пережитки их старых, домарксистских взглядов, то молодые революционеры, влившиеся в ряды международной социал-демократии в последние годы XIX в., естественно, были в состоянии, изучая теорию общественно-экономических формаций, брать взгляды К. Маркса и Ф. Энгельса в целом, сразу имели перед собой последние результаты, к которым основоположники марксизма пришли к концу жизни Маркса. Конкретную схему смены общественных формаций во всемирной истории эти молодые заимствовали, как правило, из «Происхождения семьи, частной собственности и государства».

На этой основе вначале строился «Краткий курс экономической науки» А. А. Богданова, имевший в конце XIX—начале XX в. в России широчайшее распространение: с 1897 по 1906 г. он издавался девять раз, а затем в 1919—1924 гг. выдержал, только официально, еще шесть изданий (фактически много больше). В первом издании (1897) [90], создававшемся на занятиях рабочих кружков в тульских лесах, автор воспроизвел, по существу, энгельсовскую «пятичленную» формулу (отсутствие пятой формации—социалистической—объяснялось цензурными причинами; она появилась в очередном издании лишь в годы революции 1905—1907 гг.)   [см. 92, 278—285].

Но А. А. Богданов не остановился на варианте, данном в

164

первом издании. История колебаний автора, отражающая в то же время общие этапы его идейной эволюции, заслуживает внимания, поскольку концепция Богданова оказала позже влияние на часть советских авторов. Структура «Краткого курса экономической науки» постоянно менялась, но за основные варианты, резко отличающиеся друг от друга можно

Ж^г^"^ ^{первое (1897)}· ^Р⁰⁶ (¹⁸⁹⁹) [⁹¹] ^и Десятое (19^0) [9JJ. Приводим для сравнения эти варианты:

Как видим, отход автора от концепции Ф. Энгельса начался в 1899 г. Это—время наступления ревизионизма в Западной Европе (выступление Э. Бернште-йна 1896—1898 гг.) и в России (экономизм—1897—1898 гг.). В 1899 г. вышла в свет работа В. А. Базарова «Труд производительный и труд, образующий ценность» [86]; автор подверг пересмотру марксово понятие «способ производства», которому пытался противопоставить цель производства и отношения обмена. Эта концепция, по словам Богданова, оказала на него определенное влияние (по-видимому, Богданов ознакомился с брошюрой Базарова до ее выхода в свет, так как был знаком с автором по социал-демократической работе в Туле).

В первом издании курса А. А. Богданова рабовладельческий строй стоял между первобытнообщинным и феодальным

165

как этап, равноценный каждому из них. Древние Восток и Средиземноморье трактовались как разновидности рабовладельческого строя. Такая трактовка азиатских деспотий основывалась на утверждении, что там каждый подданный являлся рабом государства, а класс рабовладельцев воплощался в деспоте и в бюрократическом аппарате. Во втором издании остался тезис общей формационной принадлежности Востока и греко-римского мира, но вся схема формаций претерпела коренное изменение. Автор разделил первобытнообщинный строй на два этапа и, сблизив период «древнего рабства» со вторым этапом первобытности («патриархально-родовая организация общества»), смазал тем самым Четкую границу между классовыми антагонистическими обществами и бесклассовыми. Смазана и граница'между феодальным'и капиталистическим строем: между ними «мелкобуржуазное общество». Удачным можно признать лишь деление эпохи промышленного капитализма на мануфактурную и машинную стадии — здесь в основу классификации положен производственный принцип. Но «эпоха торгового капитала», определенная по признаку степени развития менового хозяйства, совершенно не отвечает марксистским критериям периодизации. Мысль о ее выделении была впоследствии отвергнута марксистско-

ленинской историографией.

Нас в данном случае интересует периодизация Богдановым докапиталистических обществ. Феодализм, по мнению автора, вытекает из развития первобытного строя, обе стадии объединяются натуральным характером хозяйства; напротив, «древнее рабство» выглядит исключением, и ему во втором издании учебника даже не отведено отдельного, под своим номером, места. Однако в этот период А. Богданов все еще оставлял в своей схеме период «древнего рабства» на прежнем месте, т. е. между первобытностью и феодализмом.

В десятом издании мы имеем дело совсем с другим Богдановым, прошедшим через годы ожесточенной борьбы с ленинизмом, отошедшим от партии, выработавшим свою законченную идеалистическую систему. Ей соответствует новая периодизация всемирной истории, последовательно проведенная—вопреки исторической хронологии—по принципу развития меновых отношений. Мысли, высказывавшиеся автором в некоторых его работах начала века, о развитии «меновых» обществ обязательно из «натуральных», в частности рабовладения из феодализма [89, 102], находят теперь выражение в том, что рабовладельческий и капиталистический строй поставлены после феодализма; они—как и вновь выделенный особый крепостнический строй — определяются как результат развития в натуральном феодальном хозяйстве отношений обмена. Выше мы отмечали, какое внимание К. Маркс уделял

166

тому, чтобы развитие форм обмена не заслоняло для историков определяющей роли производства, как он подчеркивал, что развитие товарно-денежных отношений в древнем мире и в конце средних веков сходны чисто внешне, что оно имеет место на совершенно различной производственной основе и потому приводит в обоих случаях к противоположным результатам. Если К- Каутский и Г. В. Плеханов догматически толковали положение об азиатском способе производства, то А. А. Богданов пошел дальше, полностью отойдя от метода К. Маркса. Отвергая «безусловную необходимость какой бы то ни было истины» [94, IV—V}, он создал крайне субъективную, не вяжущуюся с фактами «философию истории».

Пример А. А. Богданова, как и К. Каутского и Г. В. Плеханова, показывает, насколько живучим оказалось представление буржуазной науки о «феодализме» как синониме политической раздробленности. Богданов писал, что «исходным пунктом развития рабовладельческой системы и в восточных деспотиях, и в античном мире послужила наличность системы феодальных отношений. Если мы обратимся к Греции времен Троянских войн, то нам представятся знакомые картины феодального общества. „Царь", которого рисует нам Гомер, не имеет ничего общего с будущим монархом централизованного государства. Это не что иное, как военный сюзерен союза феодальных групп, объединившихся для общего военного предприятия и носящих название ' „родов" и „фратрий"» 93, 70].

Оказалось, что представление о «феодализме до рабовладения» близко теории особого «азиатского» общества, так как логически ведет к признанию господства в Азии и Африке с древнейших времен до наших дней, по существу, одного общественного строя—феодального (подробно об этом см. выше). Богданов, подобно Плеханову, считал восточное общество абсолютно застойным. «История,— писал он,— знает примеры, когда целая культура становилась неспособной к развитию благодаря тому, что вырабатывала идеологию, исключающую социальный прогресс» [94, 65]. Здесь Богданов утверждает определяющую роль идеологии, противопоставляя ее способу производства. То же идеалистическое понимание сил исторического прогресса проявлял он, когда называл абсолютное перенаселение «основным двигателем общественного развития» [91, 97] или объяснял упадок Востока отсутствием «избытка энергии» [93, 83].

От взглядов К. Каутского, Г. В. Плеханова и А. А. Богданова на историческое развитие строя Востока выгодно отличаются взгляды Розы Люксембург. Достаточно напомнить, с каким возмущением отвергалась ею «та издавна излюбленная европейскими колонизаторами выдумка, что вся земля

167

колоний является собственностью политического властителя. Англичане задним числом подарили всю Индию в частную собственность Великому Моголу и его наместникам, чтобы получить ее в „законное" наследство. Самые видные ученые в области политической экономии, как, например, Джеймс Милль, ревностно обосновывали эту фикцию „научными" соображениями, например, следующим блестящим выводом: нужно принять, что земля в Индии принадлежала владетелю, „ибо если мы допустим, что не он был собственником земли, то мы не были бы в состоянии сказать, кто был ее собственником"... Генри Мэн думает, что англичане переняли свои первоначальные притязания на владение всей землей в Индии — притязания, которые он признает совершенно неправильными,—от своих мусульманских предшественников... Напротив того, Максим Ковалевский с полным основанием доказал, что так называемые „мусульманская теория и практика" являются лишь английской басней... Английские ученые, как, впрочем, и их французские коллеги, отстаивают теперь аналогичную басню относительно Китая, утверждая, что вся земля является там собственностью императора» [194, 262— 263].

Не признавая отсутствия на Востоке частной земельной собственности, Р. Люксембург (опиравшаяся, в частности, на книгу О. Франке), естественно, должна была отрицать особую общественно-экономическую формацию, основанную на азиатском способе производства. Действительно, в опубликованном после ее смерти «Введении в политическую экономию» не только не выделена особая азиатская формация, но и эпоха рабовладельческого строя недвусмысленно названа «периодом восточного и западного рабства» [193, 294].

Марксисты, рассуждавшие подобно Р. Люксембург, толковали высказывания К. Маркса об азиатском способе производства как указание просто на определенную специфику традиционного производства в странах Востока, на большую замкнутость и застойность общины, часто добавляя, что такая общественная структура благоприятствует деспотизму. Но все это вписывалось в рамки двух последовательных общественных формаций, названных Ф. Энгельсом в «Происхождении семьи, частной собственности и государства»,— рабовладельческого строя и феодализма.